считался пропавшим в ВЕТРЕ. Его недоумение вызывали совершенно ошеломленные лица, вытаращенные глаза и вставшие дыбом волосы. Среди этих лиц не было Поварихина, но и это обстоятельство не смутило Студента. Ему было неприятно всеобщее внимание. Студент повернулся спиной, прошел на корму и там поднялся по трапу на верхний мостик, где стоял, опираясь о стойку флюгера, Чиф. Студент услышал пение ветра в тросиках оттяжек и прислонился рядом с Чифом к стойке флюгера.
Из пыльного облака выплыл юркий катерок, описал небольшую дугу и направился к судну.
— Вот он, идет! — заволновались на палубе. Толпа прихлынула к планширу.
Чиф почувствовал то же волнение и тот же стыд, когда на шлюпку высаживали Командира. Ему приятно было чувствовать себя на шканцах летящего в ночи парусника, когда свежий ветер плющил его мужественный нос и трепал седеющую бакенбарду, но он знал, что реальность была в другом. Реальность была в том, что в кубрике стонали измученные матросы, что шторм отнимал последние силы и что Командиру скоро предстоит отправиться в свое последнее плавание на крохотной шлюпчонке, в которой было самое необходимое для того, чтобы умереть от холода, голода и одиночества в течение недели.
Чиф вздохнул и прислушался к свисту едва заметного ветра в снастях верхнего мостика.
…— Я очень аккуратно посадил судно на банку, а после того как мы стащились с банки, довел его до Поселка, не ел, не пил. Это стоило труда, — признался Семен. — А теперь мне бы нажраться пойла и завалиться спать на пару суток.
— Уж мне-то лучше знать, что тебе нужно, а что нет, — сказал Кэп. — Не валяй дурака.
Зубы Семена скрипнули:
— Я ведь действовал по вашему приказанию, и выбрасывался на банку, и вешал замок на подшкиперскую.
Кэп махнул рукой:
— Никто ничего тебе не приказывал. Свидетелей нет. Можешь идти.
— Никуда не пойду! — взревел Семен. — Теперь-то я допер: во всем виноваты Третий и ты! Как я раньше не мог до этого докумекать?!
— Ты сошел с ума, — холодно оборвал его Кэп, — Амбарщик тебе этого не простит.
— Вот-вот: Третий, Амбарщик и ты!
С минуту Кэп сидел неподвижно, потом придумал. Он стасовал колоду карт и выбросил первого туза.
— Садись!
Семен окаменел, ему стало ясно, что Кэп надумал обыграть его сегодня, чтобы доказать свою правоту.
— Играем три кона. — Кэп вспомнил злосчастные двадцать бутылок коньяку. — В казне двадцать.
Семен уселся поудобнее.
— На все. А чего двадцать?
— Всего, чего ты хочешь: двадцать обид, двадцать бутылок, двадцать…
Семен широко, от души рассмеялся. Дырка взвизгнула и кинулась лизать Семена. Кэп заледенел.
— Рано радуешься. По очкам мы всего только сыграли вничью. Я имею предложить тебе еще одну партию.
Семен отрицательно покачал головой. Только сейчас он додумался, что не проиграл, но и не выиграл. Это убило его наповал.
— Такая игра не переигрывается, — заметил он. — Такая игра бывает только один раз в жизни.
Кэп вздрогнул. Что ж, приходилось признать, что Семен прав: они ведь играли в непростую игру. Кэпу мучительно захотелось похлопать себя по карманам, вывернуть их, осмотреть стол и папки, заглянуть в сейф.
— Можешь идти, — приказал он Семену, — принимай вахту и стой, пока…
Семен молча кивнул головой, поднялся с кресла и вышел. Он затворил дверь и увидел прямо перед собой серую переборку, на которой не было заметно ни единого пятнышка, ни единой царапины. Однообразного цвета пластик облицовки тянулся, кажется, до самого горизонта, до бесконечности. Это был какой-то серый беспросветный экран, загораживающий весь мир. Придерживаясь за нее, Семен поплелся на гудящих ногах к выходу. Бесконечной была эта переборка, такой бесконечной, что Семену ни в жизнь бы ее не преодолеть, не обойти…
Кэп вывернул карманы, слазил в сейф, перевернул папки и ощупал ящики стола, но странное ощущение потери не оставляло его. Дело не в том, что он впервые в жизни сыграл с Семеном вничью. Казалось, он проиграл, что-то такое проиграл, что в карты не проигрывается, хотя счет и был по нулям. Чувство невозвратимой потери все усиливалось и искало выхода…
Дырка подошла к Кэпу и участливо заглянула ему в глаза. Это была на редкость доверчивая простодушная собачонка. Чем больше жил рядом с нею Кэп, чем пристальнее за нею наблюдал, тем доверчивей и простодушней она становилась. Иногда, подозрительно сощурившись, Кэп заглядывал ей в глаза и, отвернувшись, клял на чем свет стоит и обзывал ее Простодыркой: так была видна в ее глазах простодушная собачья душа. По самому незначительному поводу она начинала суетиться, радостно повизгивать, прыгать, виляя хвостом, и доверчиво лизать чужие руки, которые, по мнению Кэпа, могли тайком тотчас же после этого ударить ее или вытащить из кармана ее хозяина кошелек, на что Дырка бы отвечала новой серией заигрываний и радостного повизгивания. Она играла со всеми, кто бы ее ни подозвал, неслась к нему, размахивая своими нелепыми полотенчатыми ушами, принималась ликующе взлаивать и ластиться. Несмотря на эти ее позорные качества, Кэп тем не менее не хотел с нею расставаться по причинам весьма неосознанного свойства. Глядя на Дырку, ему самому иногда хотелось плюхнуться на палубу, хотелось колотить хвостом, простодушно глядя на проходящих мимо матросов, хотелось прядать такими же нелепыми полотенчатыми ушами и радостно взлаивать. Тогда бы в его душе начинало что-то щемить, в ней появлялось бы неуловимое ощущение доверчивой простоты. В глупейших его фиолетовых глазах тогда отражался бы весь мир: и море, и облака, и люди, которым бы Кэп дарил свою доверчивую щербатую улыбку, тоже отражались бы, и теплый ветерок, и солнце. Может быть, Кэп стал бы таким образом каким-нибудь идиотом, но ему иногда хотелось стать беспросветным, полнейшим идиотом, чтобы не думать об Амбарщике. Именно за эти мысли и дикие желания, которые пробуждала в Кэпе Дырка и за которые Кэпу впоследствии приходилось краснеть, он ненавидел Дырку и считал ее большой стервой, раз она имеет наглость пробуждать в Кэпе такие мысли и желания. В глубине души Кэп имел на Дырку зуб, но одновременно страх потерять ее заставлял Кэпа скрипеть в бессильной ярости зубами. Он все-таки любил ее, Дырку.
Зарычав, схватил Дырку за ошейник, пинком распахнул дверь и скатился в машинное отделение. Куском крепкой сталистой проволоки Кэп намертво прикрутил Дырку к большой наковальне и, подхватив и то и другое, опрометью ринулся вверх, опасаясь, как бы ненужные суетливые мысли не сбили с него озарения. Нести наверх наковальню вместе с Дыркой было тяжело, но Кэп не успел даже запыхаться. Дырка поудобнее уселась на фальшборте и с любопытством обнюхала наковальню,
