— Тут такое дело, ребята… Надо бы еще раз в устье Ухоронги попасть, на водомерный пост. Акт составить…
— Это уж как начальник, — развел руками капитан. — С ним надо говорить.
— Наше дело — идти куда скажут! — присоединился Кондрат. — Скажут на Ухоронгу — пойдем на Ухоронгу. Нам что?..
— Не будь начальника на борту, без всякого разговора подбросили бы, — уверил капитан.
Инспектор перекинул на плечо винтовку.
— Ясно. Начальник на катере? Можно туда — поговорить с ним?
— Валяй, — мотнул головой капитан, и все трое двинулись к катеру. Возле трапа инспектор сделал несколько поспешных затяжек, захлебываясь дымом. И, только отшвырнув окурок, поставил ногу на нижнюю поперечину.
Генка остался один.
Посмотрев вслед Петру, уже поднявшемуся на косогор, он сплюнул зло и брезгливо. Мысли о поступке Шкурихина еще не стали четкими. Было чувство. Такое, словно босой ногой ступил на коровью лепешку. Но душу нельзя обтереть о траву, как перепачканную ногу.
Конечно, за Костей Худоноговым тоже числились грехи. Как и за Генкой, как за большинством бакенщиков, чьи посты не на глазах у поселков. Кажется, пару старых петель в Сохатиной разложине Худоногов действительно заменил своими, именно из того троса, который выпросил в леспромхозе. Но, добыв сохатого, опустил все петли. После их поднимал Петр. И не опустил одну, оставил настороженной, забыл о ней. Теперь за оплошность Петра будет отвечать Костя Худоногов, фактически непричастный. А Петр, зная об этом, помалкивает, хотя называл Худоногова другом и связчиком, как и Генку, пил с ним водку.
— Ну, гад! — сказал Генка, еще раз сплевывая в ту сторону, куда ушел Петр.
Костя Худоногов заплатит пять сотен, а Петька Шкурихин станет материть инспектора за несправедливость, говорить, что на земле нет правды, но никому и никогда не скажет, что виноват он. И Генка никому не скажет, не может сказать, потому что нельзя выдавать человека, подло выдавать. Хотя этот человек поступает еще подлее. Но это не дает права Генке Дьяконову тоже стать подлецом, доносчиком!
Вверху на косогоре показался Матвей Федорович. Подымив трубкой, позвал:
— Генка!
— Чего?
— Сюды иди, коли отец кличет!
Про себя чертыхнувшись, Генка пошел наверх. Остановился, увидев перед собой отцовы ноги — обутую в стоптанный катанок и деревянную, тоже стоптанную на один бок.
— Ну что?
— Не слыхал, уйдут сегодня ай нет? — Матвей Федорович трубкой показал на «Гидротехник», но Генка только представил этот его жест.
— Не слыхал, — сказал он, чтобы отвязаться, но почему-то пожалел отца, видя, как деревянная нога ткнулась несколько раз в землю, словно проверяя ее незыблемость. — В общем уйдут, наверное. Инспектор на Костю Худоногова акт составлять хочет. За сохатого, что Петька сгноил. — Он вскинул голову и увидел отца, как видел до этого деревья, снизу вверх.
— Костя на Петра доказал? — не понял отец.
— Нет. Петлю леспромхозовские признали, Костя у них трос брал.
— Ну так что?
— Ну и влепят теперь Косте.
— Влепят, поди, — подумав, равнодушно согласился Матвей Федорович. — Ни за́ что, а влепят! Петька — этот нипочем не сознается, кремень на такие дела!
Теперь в тоне отца Генка услыхал почти восхищение и, желая закончить разговор, спросил:
— Ну, все?
— Погодь!.. Мне вроде неловко бросать пост при начальстве, а они се́дни либо уплывут, либо нет. Сплавай до магазина, мать деньги даст…
У Генки не было никакого желания гонять в леспромхоз за спиртом, и он беззастенчиво соврал:
— Не выйдет. Виталий Александрович сказал, чтобы не отлучаться. Книжку какую-то хотел показать, про скалоуборочные работы на фарватере.
— А, будь ты неладна! — Валенок Матвея Федоровича повернулся к Генке обшитым кожей задником, потом, скрипнув, подалась вперед деревяшка — отец пошел к дому. Поднявшись выше по тропинке, Генка дождался, пока он скроется за углом. Судя по мужским голосам, услышанным краем уха во время разговора с отцом, теперь все паразитологи были в сборе. Поколебавшись, Генка решил заглянуть к ним еще раз.
В темных сенях, где находился умывальник, его приветствовал Сергей Сергеевич, мыча что-то и потрясая зубной щеткой. Свободной рукой он распахнул дверь и, вытолкнув Генку на середину комнаты, хлопая его по плечу, замычал с удвоенной силой. Давясь смехом, молитвенно складывая руки, дорогу ему заступила Вера Николаевна.
— Умывайтесь идите! Слышите? Михаил Венедиктович, скажите ему…
Михаил Венедиктович повернул к дверям свой профиль с густо намыленной щекой, но, увидев Генку, положил бритву и встал. Вторая его щека, розовая и гладкая, смешно улыбалась половинкой рта.
— Геннадий, мне сообщили замечательную новость! Я вас поздравляю!
— Будем с вами щук в Московском море ловить! На мыша! — крикнул выдворенный-таки в сени Сергей Сергеевич.
— Нет, это всерьез здорово! — Михаил Венедиктович ловко поймал в ладонь клок мыльной пены, сорвавшейся с небритой щеки. — Новое окружение, иные взгляды на вещи! Кстати, ведь вы не курите? Пока не устроитесь с общежитием, сможете остановиться у меня. Милости просим! Долг, как говорят, платежом красен!
Сказав спасибо, Генка ждал Элиных слов. И Эля, озорно поглядывая одним глазом из-за вечно мешающего смотреть локона, сказала:
— Только его и не хватало в Москве! Очень он там нужен кому-то!..
— Эля! — возмущенно, стеклянным голосом воскликнула Вера Николаевна. — Как вам не стыдно!
Но Эля смотрела только на Генку, она не слышала окрика Веры Николаевны. И Генка его не слышал. Вера Николаевна посмотрела сначала на одного, потом на другого, и выражение лица ее стало меняться.
Сначала в горящих гневом глазах погас недобрый огонь, отразилась растерянность, веселыми искорками засветилось лукавство. Еле заметные морщинки побежали от уголков глаз. Сурово поджатые губы обмякли, начали было улыбаться, но вдруг почему-то притворились — только притворились — строгими.
— Эля… — сказала Вера Николаевна. — Эля, наверное, Михаилу Венедиктовичу понадобится для умывания вода. И всем нам для чая. Может быть, вы сходите с Геной? С обоими ведрами?
— Конечно, сходим! — откровенно обрадовался Генка, а Эля бросила на Веру Николаевну быстрый испытующий взгляд и, что-то поняв, не скрывая, что поняла, чуть потупилась.
— Господи, оказывается, в сорок лет можно быть совершенной дурой! — с улыбкой сказала Вера Николаевна удивленному Михаилу Венедиктовичу, когда Генка с Элей, погромыхивая ведрами, вышли. — Почему вы на меня так смотрите?
— Не понимаю, что вы хотели сказать!
— Я хотела сказать, что, если Сергей Сергеевич вылил из умывальника всю воду, вы не скоро умоетесь.
Михаил Венедиктович недоумевающе поморгал, потом спросил очень серьезно:
— Вы думаете? — Опять поморгал — возможно, в глаза попало каким-то образом мыло. — И так же серьезно добавил: — А знаете, это вполне вероятно… Да, да!
А Генка с Элей, стоя на берегу, провожали взглядами отплывающий катер. Пятясь, он вылез за белый бакен и, в пену сбивая под кормой воду, развернулся носом против течения.
— На Ухоронгу все же пошли, — покачав головой, сказал Генка и, забывая обо всем, попытался взять девушку за руку. Конечно, этого ему не позволили. Эля, бросив через плечо испуганный взгляд наверх, на дома, спросила капризным тоном:
— Больше ты ничего не выдумал? Может быть, еще поцеловаться захочешь?
— Захочу, — сказал Генка.
— Тогда надо совсем под окна идти. Вдруг здесь все-таки не увидят?
— Наплевать, — махнул рукой Генка. — Ты… в Москве… Ну, может, мне не ехать туда?
— Дело твое! — Эля дернула плечиком и отвернулась, обиженно надув губы.
— Нет, верно… Ты со мной в Москве… будешь дружить?..
— Если ты хоть немножко поумнеешь…
— Эля!
— Какой ты у меня дурак, господи! Нашел время и место для таких разговоров! И так уж Вера Николаевна догадалась, по-моему, а ты…
— Что я?
— Не можешь подождать до вечера?
— Вечером ты опять не выйдешь.
— Так ведь неудобно же!.. Знаешь, ты пригласи нас с Верой Николаевной в кино, как тот раз. Или на лодке кататься. Вот увидишь, она откажется!
— Не откажется!
— Откажется, я тебе говорю! Она ведь нарочно сейчас… про воду! Ну, до чего же ты непонятливый, горе мое!
— Сама ты горе! — вздохнул Генка. — Ладно, я скажу, что кино.
— Смотри только сам, чтобы жена твоего любимого друга Шкурихина не вздумала ехать!
— Сегодня не вздумает! — сказал Генка. — Сегодня и кино-то не показывают…
— Показывают кинофильмы, а не кино. Ясно?
— Ясно. А Шкурихин вовсе не друг мне. Гад он.
— Дошло наконец?
— Еще какой гад! Сохатого — помнишь? — сгноил в петле, теперь на Костю Худоногова дело заводят. Судить будут, наверное.
