Викентий Иванович переводил слова песенки. Китайцы с любопытством смотрели на «японского генерала» с балалайкой. А «генерал» вдруг перекосил от страха лицо, прижал рукой вздувшуюся щеку, дрожащим голосом зачастил:
Они прошли через Хинган,
И мы попали к ним в капкан.
Нас взялись танками давить
И пулеметами косить...
Потом Сенино лицо снова расплылось в заискивающей улыбке, и закончил он как ни в чем не бывало:
А в остальном...
Все хорошо, все хорошо!
Юртайкин под хохот и шумные аплодисменты зрителей скрылся между танками.
К распахнутым воротам военного городка подкатил на рикше пьяный граф Кутайсов.
— Я приветствую наши отечественные танки! — заорал он.
Автоматчики, стоявшие у ворот, переглянулись.
— Кто же все-таки он есть — русский граф или английский мистер? — спросил ефрейтор Туз.
— Мабуть, то и другое, — ответил старшина Цыбуля.
За графской коляской бежал, пошатываясь, Федька-эмигрант. Увидев знакомых автоматчиков, подошел к ним и взялся рассказывать, как звонил он сегодня во все колокола — встречал советские танки, и объяснил, почему звонил:
— Сегодня я самый счастливый человек во всем мире, — залепетал он пьяным языком. — Да, да, самый счастливый в мире. Вы спросите, кем был Федька-эмигрант до нынешнего дня? В сорок первом году он сутками стоял в магазине Чурина за горстью чумизы. Первыми стояли у прилавка завоеватели страны — японцы. Они получали рис. За японцами стояли китайцы — коренное население. Им давали чумизу, гаолян. А Федька-эмигрант стоял в самом хвосте очереди как пришлый чужеземец. Пока все японцы и китайцы не купят себе пропитание, Федька-эмигрант и близко не должен подходить к прилавку.
— И поделом ему, — бросил Посохин.
— Нет, вы послушайте, что было дальше, — продолжал Федька. — В Мукден пришло известие: «Русские пленили фон Паулюса, выиграли битву за Сталинград». И вы представляете? Федьку-эмигранта переводят из третьего разряда во второй. Его ставят в очередь вслед за японцами. Вот это да! Получил повышение!
— За что же такая честь? — засмеялся ефрейтор Туз.
— Это еще не все! Вы слушайте дальше, да, да! Когда вы взяли Берлин, японцы уступили нам первую очередь! Федька-эмигрант стал первым к прилавку! Представляете? Почет-то какой! Первы-ы-й!
— Значит, на чужом горбу в рай? — спросил Забалуев.
— Вы смеетесь? — спросил Федька. — А сегодня купец Ямаура назвал меня Федором Ивановичем! Вы слышите? По отчеству. Угостил из своего бокала сакэ и сказал, что я представитель великой русской нации. Как будто я Хайлар брал. Он меня целует, а я рыдаю. Я-то при чем? Ох, зачем меня завезли на чужбину! Я убегу с вами. Убегу! Я буду бежать, как собака за возом!
Слезы катились по Федькиным щекам. Он отвесил автоматчикам поклон и опять побрел к церкви звонить...
До глубокой ночи у военного городка бурлила пестрая многотысячная толпа. Звучали песни, звенел гонг.
— Вансуй! Вансуй! — взлетало над толпой.
А на мостовой, над пестрым морем соломенных шляп все метался зубастый дракон и никак не мог догнать красный шар...
Узкие кривые улицы китайской части Мукдена кишели народом. Дымились уличные жаровни, кричали лоточники, торгующие снедью, по мостовой бродили кули с коромыслами на плечах, а на тротуарах шла бойкая торговля разной галантерейной мелочью, аптекарскими товарами.
Шагая с патрулем по тесному тротуару, Иволгин с любопытством приглядывался к чужой, незнакомой жизни. На коричневых стенах домов пестрели черные иероглифы, красно-синие флажки, на магазинах — длинные броские вывески «Чурин и К°».
Солнце калило уличные камни, нагревало напоенную ливнями землю, было душно, как в парной бане. От жары, пряных запахов и людской толчеи рябило в глазах, сохло во рту.
На углу под тенистым грабом дымилась жаровня. Пахло чесноком, луком и жареным мясом. У столика хлопотал расторопный китаец с туго заплетенными косичками.
— Чифан, куша, куша! — зазывал он клиентов, хлопая по столу тонкими жгутами теста.
В толпе китайцев попадались иногда русские. Поликарп Посохин по-ястребиному поглядывал на них, особенно на бородатых стариков.
— Все атамана Семенова ищешь? — спросил Юртайкин.
— Неплохо бы свести мне личные счеты с бородатым бесом, — ответил Поликарп. — Я бы ему напомнил про Чегырку...
Иволгин тоже смотрел на каждого бородатого с ненавистью. «Не этот ли гад моему батьке руку ломал?» — думал он.
Из окон кафе доносилась музыка, топанье каблуков, на заигранной, треснутой пластинке тосковал голос Вертинского:
И снилось мне: в притоне Сан-Франциско
Лиловый негр вам подавал манто...
Чем ближе к центру города, тем больше рикш. Бегут, бегут со своими тележками, шлепая босыми ногами по накаленным камням мостовой. Унизительнее такого труда невозможно что-либо придумать: человек везет на себе за деньги другого человека! «Вот она «зона процветания»! Носители восточной цивилизации хотят, чтобы и по Чите, Хабаровску и Владивостоку сновали такие же коляски», — подумал Иволгин.
Вот катит тележку худой, сгорбленный рикша с тонкой, жилистой шеей. Он дышит как загнанная лошадь, а в коляске восседает холеный господин, равнодушно поглядывая по сторонам: у него есть деньги!
Иволгину захотелось вытряхнуть из коляски этого господина, и он едва сдержал себя: во внутренние дела города вмешиваться запрещено.
«И что это за несуразица, — подумал он. — Патрулей посылают для порядка, а порядок наводить не позволяют. Мы — полномочные представители Советского Союза. Мы должны бороться с несправедливостью. Какие же мы представители, если видим такую несправедливость и не можем вмешаться?»
Вчера Илько Цыбуля остановил на улице рикшу и стал вежливо стыдить мандарина за то, что тот ездит на человеке. Про то узнал Державин и сказал бойцу: «Со своим уставом в чужой монастырь не ходят».
На перекрестке Сергей увидел сгорбившегося старика рикшу. Он жадно хватал ртом воздух и еле тащил свою тележку. Посередине мостовой пробежал молодой здоровенный рикша. Слева нагонял его, покачиваясь из стороны в сторону, еще один. А за ним... Что такое? В коляску был впряжен худенький мальчишка. Глянул на него Иволгин и глазам своим не поверил. Это был знакомый ему китайчонок Ю-ю. Конечно же, он! Вон и дареная красная звездочка на соломенной шляпе...
— Зыдыласте! — обрадовался Ю-ю, узнав Иволгина.
Мокрое от пота темно-коричневое тело маленького рикши блестело на солнце, будто он только что вылез из воды. Ю-ю тяжело дышал, пот заливал ему лицо, на шее часто билась набухшая жилка.
— Зыдылавия зылаю! — Ю-ю приставил к виску ладонь, желая напомнить об их встрече там, в деревушке Хаонлинь.
Когда Иволгин смотрел на незнакомых рикш, он еще сдерживал себя, но, увидев в упряжке «своего» китайчонка с красной звездочкой на шляпе, не выдержал.
— Ты что это запрягся? Лошадь, что ли? — спросил он. — Ты почему их возишь? — Он перевел тяжелый взгляд на пассажира и оцепенел от неожиданности: в коляске сидел мистер Скотт — в клетчатом костюме и лакированных ботинках. Он с удивлением смотрел на Иволгина и никак не мог понять, в чем дело.
— Что вы делаете? — спросил Иволгин, часто моргая глазами, точно хотел убедиться, не мерещится ли все это ему.
— Едем со мной! — выкрикнул мистер и, выбросив вперед длинную костлявую руку, добавил: — На Индию.
Глаза Иволгина сузились.
— Вы что делаете? — тихо переспросил он, глядя в упор на мистера Скотта. — Да как вы посмели забраться на ребенка!
— Граф Кутайсов пьет, гуляет — за три года каторги!
— Я спрашиваю, как вы смели? — повторил Иволгин и вплотную подошел к пьяному графу.
Увидев в глазах лейтенанта недобрые огоньки, полу-граф, полу-мистер отпрянул к борту тележки, приподнял правую ногу и небрежно толкнул ею в спину китайчонка.
— Сянчжанмьянь цюй![33]
Это вконец вывело Иволгина из равновесия.
— Вон из коляски, подлец! — приказал он и сжал побелевшей рукой маузер.
— Пардон... — растерянно пролепетал мистер Скотт. Косясь с опаской на автомат, он попытался выскочить из коляски.
К месту происшествия подоспел еще один патруль во главе со старшиной Цыбулей. Старшина сразу понял, в чем дело, и тут же перешел в наступление.
— А як тебе запрягты, мистер-граф, в эту чертову колымагу? — негодующе гаркнул он и скомандовал, точно находился на огневой позиции: — Приказую номерам поменяться местами!
Старшина взял недоумевающего китайчонка за руку, посадил в коляску, а мистера погнал на место рикши, наставив на него для страха ствол автомата:
