— Я кому приказую? Запрягаться! Говорышь, говорышь, а вин обратно не спольняе...
Из распахнутых окон публичного дома грянул хохот девиц, американских и английских солдат.
Движение приостановилось. Пассажиры рикш соскакивали на ходу с тележек, шарахались в стороны, опасаясь, видимо, что советские патрули будут сейчас запрягать их в коляски. А Цыбуля тем временем продолжал наседать на мистера Скотта.
— Шо, не унаравыться, мистер-твистер? Графская кровь не позволяе? Закрутылы носом, будто тертого хрена понюхалы. Не желаете покатать на горбу цого пацанчика? — спросил старшина и, глянув на столпившийся вокруг народ, развел руками: — Вы подывыться, люди добри, який вин спесивый — я его в оглобли загоняю, а вин обратно зад выкидуе! Ну экземпляр!
Цыбуля всерьез решил загнать в оглобли мистера-графа, но тут вмешался Иволгин:
— Пойдем отсюда, Федосий Нестерович. Так их не научишь...
Огорченный Цыбуля махнул рукой, а мистер Скотт прохрипел:
— Я буду жаловаться союзному командованию.
— Уходите отсюда прочь, — сказал Иволгин. — Уходите с глаз, чтоб я вас...
Мистер Скотт поправил галстук и пошел, подняв голову, к публичному дому.
— Индюк! — сказал сквозь зубы Иволгин и, чтобы сбить с гордеца спесь, пальнул в воздух из маузера.
Цыбуля с презрением поглядел на струхнувшего мистера, сожалеючи покачал головой:
— Эх, лейтенант... И чого ж вы не далы мини зробыть добрэ дило? Хай бы хоть одын-разъединственный рикша проихав непосредственно на буржуяки от имени мирового пролетариата.
Происшествие у публичного дома случилось в тот самый день, когда в лагерь для военнопленных союзников прибыл вместо Паркера новый начальник — полковник Питчер. Свою деятельность он начал с резкого протеста по поводу случившегося. Это огорчило Державина.
Сколько сил затратил он, чтобы все было хорошо. И вот тебе на!
Державин ревностно следил за поведением своих патрулей, не прощал им даже мелочей. Вчера он заметил: автоматчики, вернувшись из наряда, ели вишню. «Откуда вишня?» — строго спросил он. «Трофейная, нарвали в японских садах», — попробовал оправдаться за всех Юртайкин. «Нет на китайской земле японских садов!» — отрезал генерал и предупредил Цыбулю: если увидит впредь на территории военного городка хоть одну вишневую косточку, посадит его на гауптвахту.
«Да, это покислее вишни», — подумал генерал, выслушав жалобу. По тону это была не жалоба, а решительный протест против хулиганских действий советского офицера. Державин попробовал было успокоить Питчера — сказал, что им не стоит ссориться из-за пустяков. Ведь этот самый обидчик вчера, рискуя жизнью, вызволял из плена уважаемых союзников. Но Питчер был непреклонен, обещал сегодня же доложить о случившемся Макартуру и требовал строго наказать виновника. И напоследок с издевкой в голосе спросил, на чем же можно, по мнению русских, ездить в Мукдене, если они запрещают пользоваться рикшами?
Генерал позвонил в военный городок, чтобы выяснить, как все это могло случиться, но там ничего пока не знали, и Державин выехал туда сам.
Над городком стояла знойная духота. Усыпанный песком и гравием плац был горяч и сух, как пятачок африканской пустыни. Не шевелились листья деревьев, молчали птицы.
Зеленый трофейный мерседес нетерпеливо засигналил у КПП. Ворота дежурному помогали открывать возвратившиеся из города патрульные. Среди них Державин увидел Иволгина и сразу догадался, кто был виновником происшествия.
— Вы что же это, скандалы учинять вздумали? — строго спросил генерал, подходя к патрульным. Они вытянулись в струнку, молчали.
Державин позвал Иволгина и пошел в казарму.
— Ну выкладывай, что там натворили, — сказал генерал, входя в штабную комнату.
Иволгин рассказал, и у Державина отлегло от сердца: выходит, дело было совсем не так, как представил Питчер. Коляску, оказывается, вез ребенок. Это — во-первых. Иволгин вытряхнул из коляски не союзника, а русского эмигранта, который называет себя графом Кутайсовым. Это — во-вторых. И, наконец, в-третьих, на графе никто и не думал кататься. Ему просто предложили испытать, как тяжел труд рикши, да и то сделал это вовсе не лейтенант, а старшина. Это существенная деталь: с него спрос меньше, чем с офицера. Что касается стрельбы, то Иволгин стрелял не в графа, а вверх после того, как тот стал угрожать ему. Обстоятельства смягчали вину Иволгина, но не оправдывали его целиком.
— Все это, батенька мой, называется нарушением дисциплины. Вам запрещено было вмешиваться в дела города. А вы заставляете меня ссориться с союзниками.
— Какой же он союзник, если называет себя нашим земляком? Какая-то темная личность, двойник, оборотень...
— Раз заступаются за него — значит, верно служит им.
— Так пусть не катается на детях.
— А тебя кто уполномочил распоряжаться городским транспортом, вводить свои законы, устанавливать свои порядки? Пусть их устанавливает сам китайский народ.
— Но разве мы имеем право мириться с безобразием? — спросил Иволгин. — Гад едет на ребенке, а ты его не трогай пальцем. Другой лапает девчонку, а ты ему вежливо улыбайся. Тогда зачем мы сюда пришли? Зачем брали этот город?
— Погоди, погоди, ты не горячись. Я тебя не призываю к терпению и равнодушию, молодой человек. Если бы мы были равнодушными, мы бы не пришли сюда. Понятно? Но надо же смотреть на все здраво. Разве ты осчастливишь рикшу тем, что вытряхнешь из его коляски пассажира? Разве ты облагодетельствуешь продажную девицу, если разгонишь автоматной очередью публичный дом?
— Я терпел. Сотню рикш пропустил. Но ведь я не деревянный. Как можно выдержать, когда он, подлец, забрался на ребенка! Развалился в коляске да еще пинает мальчишку ногой в спину. За что пинает? Графские привычки вспомнил? Да ему морду надо разбить, гадюке.
— Еще этого нам не хватало! — повысил голос Державин. — Ты решительно ничего не понял из того, о чем я толкую. А еще комсоргом роты тебя избрали. Ведь прежде чем упразднить, скажем, рикш, закрыть публичные дома, надо дать что-то взамен — ну, к примеру, построить автомобильный завод, фабрику. Надо дать людям хорошую работу.
— Не привыкли наши ребята видеть все это, вот и получается... — вставил Викентий Иванович.
— Ты не адвокатствуй, товарищ майор. Мне тоже не сладко на это смотреть. Но разве вековое зло наскоком одолеешь? Зачем же ломать дрова? Ты хочешь, чтобы к советской комендатуре завтра пришли тысячи голодных рикш и проституток просить риса? Это что за ребячество? Наше с вами дело вытурить отсюда японцев, а китайцы пусть сами наводят порядок в своем доме.
Державин достал трубку, начал набивать табаком. Прикурив, повернулся к Викентию Ивановичу.
— Одним словом, дела осложнились. Мы должны с тобой поехать сейчас к мэру города и все уладить, — сказал он. — Возможно, это тонко задуманная провокация, не знаю. Уличный конфликт могут использовать нам во вред — изобразить дело так, будто мы вообще запрещаем ездить на рикшах. Надо разъяснить мэру, что мы не вмешиваемся в их дела, и поступок младшего лейтенанта — отнюдь не линия советского командования.
Уже у дверей генерал приказал Будыкину:
— Младшего лейтенанта Иволгина патрулем не назначайте. А то он начнет еще с маузером в руках публичные дома разгонять или вздумает тем же способом бороться с религиозным дурманом.
Увидев в коридоре Цыбулю, на ходу добавил:
— И старшину в город не выпускайте: он тоже может нам осложнить обстановку...
Когда машина генерала скрылась за будкой КПП, старшина забегал по казарме, как настеганный.
— Вы подывыться, люди добри, шо творыться на билом свити! Федосий Нестерович Цыбуля осложняе международную обстановку! И чим же вин ии осложняе? Куркуля с коляски вытряхнув. И до чего ж хитрюща та международная обстановочка! Як той граф чи мистер — черт его батька знае! — катается на дытыне — международная обстановка мовчит, як в рот воды набрала. Ны якого позора нэма, все в порядке, о’кэй! Но як тилькы того буржуяку вытяглы с коляски, заставили пройты ножками — обстановка сразу встае на дыбы и крычить благим матом: «Позор! Караул! Ратуйтэ! Издевательство над личностью!» Ну и обстановочка, будь вона трижды проклята! Хоч хрыстысь та тикай...
Расстроенный Иволгин ушел в свой домик, где жил с Бухарбаем и Драгунским, и, прохаживаясь из угла в угол, обдумывал случившееся.
Чужая страна, совсем другой мир поразили его, и вот не хватило выдержки. Отец все твердил о «мировой гидре». Теперь он сам увидел ее в натуральном виде. Увидел и ужаснулся.
Под вечер в домик забежал Драгунский:
— Ну, как дела, младший? Перепало на орехи?
— Было дело. Скорей бы уехать отсюда с глаз долой.
— Ничего, перемелется. У меня самого прескверное настроение.
