— Так-то лучше, дорогой товарищ, — гремел начальник Овиу. — Поерепенились — и будет. Партия лучше нас с вами знает, как нас использовать. А вам нужна перемена обстановки и недельки две полного покоя.
Гудзинский улыбнулся жалобной улыбкой, глядя на розовое лицо собеседника.
— Да, да… покой… Я с начала революции не был в отпуску. А иногда на бедное человеческое тело сваливаются такие испытания… Такие испытания…
1922–1926
1
Канонада стихла ночью, и к утру жители должны были подчиниться новой власти, по счету восьмой. Перед этим, после деникинцев, городом с неделю владели красные. Никто еще не знал имени батьки, занявшего город. Ночью по тихой обычно Старооскольской улице гремело отступление: ржали лошади, скрипели колеса орудий. Обыватели тревожно дремали, не раздеваясь.
В квартире вдовы ветеринара Душечкина, Марьи Михайловны, полуслепой и приглуховатой старухи с неподвижным лицом, сбились остатки трех семей. Вдова жила с племянницей — подростком Таней. После гетмана из Киева приехал сын, военный врач, с молодой черноглазой женой Настей и четырехлетним толстяком Валькой. Еще при первых большевиках вселилась по ордеру в ветеринаров кабинет хмурая костлявая женщина Анна Власьевна, жена комиссара советского полка, питерского рабочего, — она так и не успела эвакуироваться. Можно не считать еще чужую няню, бабку Веру, которая просто спустилась сверху, где ее оставил стеречь имущество драпанувший с Деникиным домовладелец.
За Валькой женщины ухаживали как за султаном. Бабка Вера стащила со второго этажа три ящика с игрушками хозяйских детей и завалила целый угол в столовой ворохом ярких кукол, барабанов, мячей, кубиков, труб, автомобилей, плюшевых медведей — скрипящего, поющего гремящего добра.
Доктор, Душечкин-младший, больше недели не выходил из больницы. Женщины жили одиноко, напуганно и дружно. Только комиссарская жена держалась как-то на отлете и настороже. На нее не хватало огромной пуховой шали, которой по вечерам кутались, прижавшись тело к телу, ее сожительницы.
В то утро мир, изнуренный гражданской войной, тифом, голодом, заглядывал в комнаты мартовским сиянием луж, ослепительных сосулек, царапался в стекла черными ветвями тополей. От ночной стрельбы осталась звездообразная дырочка в верхнем стекле.
Бабка Вера, сухонькая сварливая старушонка, только что вернулась с базара, где бесстрашно искала хлеба и не нашла.
— Тачанки прошли с пулеметами, — рассказывала она, — штук сто. Потом кавалерия скакала с музыкой, все «Яблочко» играли. Полушубки какие богатые!
— Как атамана-то зовут? — допытывалась хозяйка.
Бабка оглядела пустой стол с порванной клеенкой, на которой не осталось даже крошек от съеденных сухарей, стояла неубранная чайная посуда, и почему-то рассердилась.
— А я почем знаю! Ангел, что ли, не то дьявол-артихрист! Только, поверьте слову, не меньше трех дней будут грабить. И не повезут мужики хлеба в город.
Комната как будто потемнела. Душечкина крестилась, бледнея, племянница зашикала на рассказчицу, всплеснув тонкими, угловатыми руками. Та окончательно разгневалась:
— Коль не нравлюсь, уйду! Голодом без меня насидитесь.
И она долго еще ворчала, громыхая чугунками на кухне. За обедом поели вчерашнего супа и мятого картофеля без хлеба. Валька заныл, требуя молока. Бабка Вера, ни на кого не глядя, поцеловала его в толстые, багровые, как бы наспанные щечки и отправилась на соседнюю улицу к знакомой молочнице. Комиссарша Анна Власьевна сказала ей вслед:
— В нашем курятнике самая храбрая птица — бабушка.
И всем стало завидно, что есть такие люди, которые не киснут взаперти, а гуляют, расправив плечи, по свежему, пахнущему талым снегом и навозом воздуху.
На улице беспорядочно стреляли. В форточку слышался звон шпор, лязг оружия и матерная брань новых хозяев города, сновавших по богатой и тихой Старооскольской улице. Танечка стояла грудью к печке, вскидывала вверх руки и, прижимаясь к теплым изразцам, ныла:
— Господи, тоска какая! Хоть бы ограбили.
2
Пятеро молодцов Стальной анархической роты из личной охраны батьки задержались на дежурстве в штабе, к началу грабежа не поспели, да не очень и жалели об этом: город чистили уже раз шесть. Гришка Грехов, льноволосый костромич, завязший на Украине, и бывший фейерверкер, усатый и черный, как жук, Игнат Вахета поспешно шествовали посредине улицы, беседуя как раз насчет этого. Трое остальных, не столь маловерных, шастали по дворам. Особенно отличались два брата Божко, жадные, как маклаки. Они забегали в каждый двор, натыкались на своих, озабоченно тащивших самовары, и спешили дальше. Младший брат поймал курицу, отрубил ей голову, и за ним тянулся длинный кровавый след. Семнадцатилетний Янек, отставший от Петлюры ради идеалов анархизма, изредка сообщал Игнату результаты поисков и разочарованно стрелял из нагана в белый свет.
3
В дверь на кухне, со двора, сильно постучали. Женщины бросились из столовой кучкой. Вдова молитвенно шептала:
— Хоть бы бабка была здесь.
Стук продолжался. Женщины мялись в коридоре, медленно продвигаясь к кухне. Стук усиливался. Глухое бумканье сопровождалось дребезжанием. Били чем-то тяжелым — должно быть, прикладом винтовки.
— Кто там? — спросила Анна Власьевна, еле шевеля белыми губами.
Но в ответ ни с чем не сравнимым, переходившим в рычание стен громом грохотала дверь.
— Кто там? — кричали женщины так же отчаянно, как стучали извне.
За окнами царил белый день, и от его страшного, безжалостного света они были отделены лишь условными перегородками стекол. Скорлупка жилища, защищавшего их существование, оказалась такой же некрепкой, как борта лодки, затертой льдами. Должно быть, женский визг проник в сени, стук прекратился, хриплый мужской голос оказался так близко, как будто произнес кто-то из-под шапки-невидимки:
— Открывай солдатам вольного народа!
— Что вам надо?
— Оружие ищем, офицеров.
Но сорванный фальцет вмешался с грозным озорством:
— Открывай, чего там! Грабить идем!
— Не откроем! — взвизгнула Танечка.
Бас равнодушно отозвался:
— Дверь вышибем.
Вдова, тряся головой, прошамкнула дряхло и бессильно:
— Открывайте, Анна Власьевна, все равно остались только горшки.
Теснясь, гремя оружием, поводя стволами револьверов, вошли пятеро молодцов анархической роты.
— Ложись на пол! — крикнул сорванным фальцетом Янек.
— Кого ложить? Бабы же! — проворчал Вахета, опуская наган.
От вошедших шел самогонный дух. Пулеметные ленты на полушубках напоминали оскаленные зубы. Скучливо поглядев на женщин и настороженно на дверь в коридор, Гришка промямлил:
— Граммофон е? Граммофон мы шукаем.
Он произносил украинские слова издеваясь.
— Нет у нас граммофона, солдатики, — слезливо отвечала вдова, мигая белыми слезными глазами.
— И не было никогда. Да и зачем он в такое время?
— Брешет! Побачим.
Ковырнем штыком. И Янек залихватски усмехнулся.
— Может, пластинки есть.
Гришка кусал красные злые губы, раздражался, поскрипывал ремнями франтовского снаряжения.
И все, тоже злобясь, двинулись в комнату, оставляя на половицах желтые навозные следы. Младший Божко помахивал безголовой курицей. Они, видимо, привыкли к чужим домам и даже в дело грабежа не вносили ни суеты, ни излишних криков. Заглядывали в двери с таким видом, словно давным-давно присмотрелись к этому разоренному мещанскому уюту. Мебель у вдовы была дешевая, потертая, помятая. Сколько-нибудь занятных мелочей не наблюдалось. Налетчики обошли четыре комнаты безразлично и поспешно, как квартиронаниматели.
А в пятой, в столовой, хандрил Валька. Он слышал стук и разговоры вдалеке, но они показались ему неинтересными. Только что он открыл секрет завода у паровозика железной дороги, дорогой игрушки. Нужно повернуть ключик сбоку, и поезд из пяти тяжелых, массивных вагонов, бодро дребезжа, обегал несколько раз рельсовый круг. Конечно, приятно добиться действия замечательного механизма. Валька гонял поезд уже с четверть часа. Теперь он жаждал восхищения зрителей, привычного яда. В одиночестве гордость его иссякла, оставляя чувство тоски и ощутимой боли в плечах от неудобного положения, в котором он следил за движением поезда. Увидав солдат, Валька захлопал в ладоши и закричал:
— Смотри, ездит!
Мать его, черноглазая Настя, дрожавшая за спиной Анны Власьевны, всплеснула руками и бросилась между ребенком и солдатами. Она стояла посредине комнаты, как бы распластанная на невидимом кресте.
— Брешет! — проговорил один из братьев Божко и оттолкнул бабу.
Паровозик, гремя, бежал по кругу. Льноволосый Гришка зашелся беззвучным хохотом.
