— Рябов, комсорг, глянь, я правильно делаю?
— А я? Посмотри, пожалуйста!
— Петр, друг! Ничегошеньки у меня не выходит с этой проклятой «кобылой», — пожаловался Сыч, вытирая вспотевший выпуклый лоб. — Поперек еще куда ни шло, а вдоль… сажусь верхом, да и только! Хорошо еще, что…
— Ты, наверное, трусишь, Иван. Вот смотри! — И Рябов, разбежавшись, сильно и упруго оттолкнулся от земли и, широко раскинув ноги, белкой перелетел через злополучную «кобылу». — А ну попробуй, Иван, еще раз.
Сыч попробовал.
— Боишься, — заключил Петр.
— Чего боюсь-то? — лукаво спросил Сыч.
— Сам знаешь чего…
— Верно, боюсь малость, — чистосердечно признался Иван. — Не ровен час плюхнешься… Знаешь, говорят, можно и лапки кверху. А я еще жить хочу, да и о женитьбе иной раз подумываю…
— Будешь трусить — обязательно плюхнешься, — заметил Рябов строго. — Ладно, пойдем. Сейчас перетягивание каната начнется. Там можешь не опасаться. Пошли!
По этому виду спорта, особенно чтимому солдатами, третья рота соревновалась с четвертой из второго батальона.
Петр с тревогой поглядывал на здоровенных ребят-противников: «Вот черти, как на подбор!»
Разбились по отделениям. Одно отделение из третьей роты выступало против другого из четвертой. В итоге восьми встреч победитель так и не определился: четыре раза то одна, то другая рота одерживала победу и столько же раз терпела поражение.
Наконец противники в последний, девятый раз взялись за канат. От третьей роты выступало отделение сержанта Ануфриева. Солдаты выстроились по ранжиру, как делали это всегда в строю. Петр, стало быть, оказался последним…
Судья поднял руку:
— Раз!.. Два!.. Три!..
Под ликующий рев болельщиков солдаты потянули канат. Цепочка ползла то в одну, то в другую сторону.
— Давай! Жми, четвертая!
— Третья, держись!
— Рябов, на тебя вся планета смотрит!
— Ваня, Сыч! Свистни — сразу пойдет!
— Хо-хо-хо!
— О-о-о-о-о!
— Агафонов, что покраснел? Это тебе не на саратовской наяривать! Жми!
— Селиван, Селиван! А ну покрепче!
С багровыми лицами, подогреваемые едким хохотком и улюлюканьем болельщиков, бойцы напрягались, казалось, до последней возможности.
— Дава-а-ай! — натужно кричал взмокший Рябов.
— Давай! — как эхо, отзывался Громоздкин, яростно вращая белками глаз, с радостью ощущая в себе огромный запас силы, прибереженной для решающего момента. Тонкая в талии и широкая в плечах фигура его упруго изогнулась, сапоги косо врезались в землю, а пальцы вцепились в веревку до того крепко, что из-под ногтей отошла кровь и они стали белыми, как яичная скорлупа. Обуреваемый каким-то неясным желанием, распиравшим его грудь, Селиван с тихим торжеством ожидал минуты, когда он даст волю скопившейся в нем энергии, зная наперед, что до этой минуты ничего не произойдет, что не будет ни победителя, ни побежденного, потому что и то и другое, как он думал, теперь зависело лишь от него одного, от того, захочет он отпустить сжатую в нем пружину или оставит без действия.
Но вот где-то недалеко раздался голос лейтенанта Ершова:
— Громоздкин, поднажми!
И Селиван «поднажал». Это был момент, когда, казалось, солдаты уже выдохлись и ни на что уже не были способны, как только топтаться на месте, не уступая друг другу, но и не пересиливая друг друга настолько, чтобы судья мог зафиксировать победу; так дерутся равные по силе и страсти петухи — вот уже и гребешки у них кроваво-черные, и половина перьев на земле, а они все ходят, опустив до самой земли расклеванные головы, качаясь, как пьяные, потеряв всякую надежду на победу и оставаясь на месте единственно из принципа и петушиной своей гордости…
— Ур-р-ра! — громыхнуло над полем.
Это третья рота, напряженно наблюдавшая за ходом поединка, гаркнула, увидев, как что-то вдруг стряслось с их противником. И действительно: он быстро сдался. Все кинулись поздравлять сержанта Ануфриева. А Рябов, глядя вокруг себя счастливейшими глазами, уверял всех, что в трудной победе решающая роль принадлежит ему.
— Ну, это уж свинство с твоей стороны так говорить! — заметил запыхавшийся Селиван, однако беззлобно, все еще испытывая редкостный душевный подъем.
— А нет, скажешь? — серьезно наступал Рябов. — Забыл сказку: «Посадил дед репку»? Кто там в конце концов спас положение? Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку… До Жучки и кошки дело дошло, а репка в земле. И если бы не мышка… Теперь ты со мной согласен, Селиван?
— Ладно, Петушок, согласен. Ведь ты у нас силач!
— То-то же! — И Рябов елико возможно выше задрал нос.
— Ну а сейчас что будем делать? — спросил Селиван празднично сияющего лейтенанта Ершова и веселыми, задиристыми глазами посмотрел вокруг себя, готовый к новым схваткам. Нечаянно он глянул на небо — и ахнул…
Десятки, сотни, тысячи птиц вереницами и косяками, дугами и треугольниками, подковами и сплошными квадратами, клиньями и кипящими облачками летели с юга. Вся эта несметная масса пернатых посылала на пригретую, дымящуюся землю призывные клики, непрерывно ведя свой неумолчный разговор — то частый, громкий и радостно-ликующий, то чуть слышный, шипяще-хриплый, то гортанный, напоминающий журавлиное курлыканье, то медноголосый и звенящий, то короткий и пискливый… Казалось, птичьи стаи не хотят уместиться на одной высоте — ведь тогда им пришлось бы смешаться и закрыть солнце, — и они летели этажами, ярусами. Выше всех плыли лебеди, похожие на легкие перистые облачка, чуть подкрашенные с боков багряными отсветами солнечных лучей; думалось, гордые эти птицы никогда не опустятся на землю, а так вот и будут лететь в неведомую даль бесконечно. Чуть ниже ясную синь неба чертили ломаными, часто меняющими направление линиями гусиные семьи: умные, они делали так на случай, если б какому-нибудь охотнику вздумалось взять их на прицел. Почти на одном уровне с гусями, но все же чуточку ниже, летели казарки. И уже совсем близко от земли, бросая на нее свои стремительно перемещавшиеся тени, проносились, до свиста разрезая воздух острыми крыльями, утки всевозможных пород. Над морем метались с тревожными криками длинноклювые мартыны — крупные чайки, как бы недовольные тем, что в любимое их обиталище нежданно-негаданно нагрянули с юга полчища непрошеных гостей, с которыми теперь волей-неволей придется делить свои сказочные богатства. Светло-синее небо, унизанное серыми, темными, бело-черными, желтыми, серовато-коричневыми и просто белыми бусами и узорами птичьих станиц, было нарядным и веселым, как легкое, надутое ветром платье девушки.
— Сколько птиц! — восторженно закричал Селиван и, заметив рядом с собой старшину Добудьку, тоже задравшего голову кверху, спросил: — Откуда они? Сроду не видал такой тьмы-тьмущей!
Гордая улыбка хозяина всех земных, водных и небесных сокровищ этого края солнечным зайчиком скользнула по Добудькиному лицу.
— Птицы умнее людей, — солидно сказал старшина. — Они раньше нас оценили здешние места. Это уж точно. Гляньте, хлопцы, какая красота! — пригласил он полюбоваться птичьим перелетом и других солдат.
— Неплохо было бы сотенку-другую подшибить для полкового котла, — заметил Сыч, кося хищный свой глаз на гусиную семью, вытянувшуюся по небу на сотни метров.
Более возвышенные души Добудьки и Селивана были оскорблены столь грубым вторжением материализма, и слова Ивана остались без ответа. Сыч недоуменно пожал плечами и отошел прочь.
А в Селивановой груди с новой силой вспыхнуло неясное желание и брызнуло из заблестевших темных глаз его ослепительно яркими искорками. Он улыбался, сам не зная чему, и мир для него в эту минуту был прекрасен, и все окружавшие его сейчас люди были близки и дороги ему.
— Так когда же мы продолжим соревнования? — спросил он у Рябова, нетерпеливо вертясь и оглядываясь вокруг, как молодой жеребчик перед скачками, как бы требуя, чтоб поскорее отпустили поводья. Ну, начали! — Селиван чувствовал, что их рота займет первое место и что во всех ее победах заглавная роль непременно будет принадлежать ему, потому что в нем жило сейчас, ширилось, росло и бурлило нечто такое, чему названия нет, но что делало его сегодня сильнее самого черта…
Вдруг кто-то громко возвестил:
— Почта пришла!
— Где? — Селиван оглянулся и увидел полкового почтальона. Тот еще издали крикнул:
— Громоздкин, пляши!
Селиван загорелся:
— Давай скорее, Николай!..
— Нет, не дам. Сначала спляши!
— Ну брось, дай сюда!..
— Спляши!
Селиван раза два-три притопнул одной ногой.
— Ну дай…
Взяв конверт, он увидел, что письмо было от родителей. Лицо его разочарованно вытянулось. Устыдившись, он сначала покраснел еще больше, а потом попытался изобразить на своем лице подобие улыбки, но и из этого ничего не вышло. Конечно, хорошо, что старики пишут так часто, помнят и беспокоятся о нем, но не от них ждал он с таким трепетом весточки вот уже много-много недель подряд…
