«Я устал никому не верить и пошел искать человека, который правду называет правдой и который не знает, как называется ложь. Зачем имя несуществующему? Где этот человек и долго ли мне носить на плечах груз неправды?»
В тишине слышно, как шипит лампа, подрагивая тонким лепестком пламени. За стеной похрапывает Потап и стучит в стену буфета локтями.
Я читаю:
«О любви говорят все самыми тонкими и нежными словами, о любви шепчут, поют, воркуют. А ворон о любви каркает, но любовь его не меньше соловьиной. Я из вороньей, должно быть, породы. Где та, которая поймет меня?»
Эх, Сашка! Если бы я знал, как ты умеешь, я сам пошел бы крутить машину, только для того, чтобы слушать твои стихи…
«Мысль бьется, как сердце птахи, зажатой в кулак, напряженно ожидающее; сердце, любящее высоту и скорость, в моем кулаке. Что лучше — выпустить на волю или посадить в клетку? А когда птица летит, то никому нет дела до ее сердца, все любуются только оперением и полетом».
Далеко за полночь я закрыл тетрадь и только тогда услыхал, что идет дождь. Шуршит по тесовой крыше и с тихим, приглушенным всхлипыванием скатывается в мокрую траву, уцелевшую под окнами. Я открыл окно. Редкие крупные капли мягко ударили в ладонь. Теплые капли летнего дождя, тяжелые и благодатные.
Этот образ облегчающих горе слез пришел ко мне не иначе как под впечатлением прочитанных стихов. А может быть, это предчувствие, в которое я никогда не верил и которое, наверное, именно поэтому часто преследовало меня. Это как неприятные ночные мысли — сколько ни гони, они все лезут.
18
Истосковавшаяся от долгого суховейного зноя степь, опаленная пожаром, благостно дышала. Лил дождь, смывая черный пепел и уничтожая запах гари и дыма. Из оврага и от приречной уремы шла прохлада.
И снова мне почудилось тихое рыдание. Ну, конечно, Зинка плачет в своей комнатушке.
В сенях яснее и громче мягкие удары дождя о крышу, острее, ощутимее прохлада и запах дыма.
Остановившись у Зинкиных дверей, я спросил:
— Ты что?
Рыдания вспыхнули с такой силой, что задрожала перегородка. Я сочувственно вздохнул. Зинка злобно выкрикнула:
— Ну что ты там сопишь за дверью?
Не поднимаясь с постели, она ногой толкнула дверь.
— Пришел, так утешай. Ну да скажи хоть что-нибудь. Мне, дуре, и поплакать-то не с кем.
Утихла, судорожно вздохнула и жалостливо попросила:
— Сядь вот тут, горюн мой, погорюй со мной.
Она в темноте схватила меня за руки, потянула к себе, так что я почти упал рядом с ней на очень мягкую постель, в теплый и темный туман, а она обняла меня и зарыдала с новой силой, колотясь головой в мою грудь.
Я, в растерянности перед этим бурным проявлением горя, пытался удержать ее голову, бормотал какие-то утешительные слова, а она все рыдала, и крупные слезы, теплые слезы стекали по моим ладоням.
19
Утром, не глядя на меня, Потап спросил:
— Ты чего по ночам колобродишь? Не мое, конечно, дело…
Я поспешил успокоить его:
— Стихи читал, вот тетрадь.
— Стихи… — явно не поверил он. — Ну и как это получается?
— Что получается?
— Стихи, конечно.
Узнав, что стихи хорошие, он удивился и, растерянно покашливая, искоса посмотрел в мою сторону, подозревая что-то неладное в моей неожиданной восторженности. Но убедившись, что стихи и в самом деле мне нравятся, он торжествующе отметил:
— Вот как!..
И сказал, что надо сделать подборку для газеты. Но когда я прочел ему несколько лучших на мой взгляд и безобидных стихотворений, он снова растерялся. Глаза его за очками потускнели и остановились, как бывало всегда, если ему надо было собраться с мыслями. Он скорбно задумался, а потом не очень уверенно пробормотал что-то о мелкобуржуазной стихии, захлестнувшей хорошего деревенского парня.
— Эта стихия пока что очень сильна в деревне, — напомнил я. — А стихи все равно отличные.
Он не ответил, но при этом посмотрел на меня с таким осуждающим сожалением, словно и меня захлестывает какая-то зловредная стихия.
Вообще после нашего разговора на похоронах он притих и внутренне отодвинулся от меня, как от спутника, с которым долго ехал, тесно сидя в одной телеге, у которого внезапно обнаружилась опасная болезнь. Не заразная ли она? Вот в чем дело. Но я хорошо знал, что призадумался он не надолго, вот-вот он отойдет и тогда уж покажет себя. За ним не пропадет.
Мое предположение подтвердилось даже раньше, чем мне бы хотелось. Иронически растягивая тонкие губы, он заметил:
— Настоящий советский газетчик прежде всего должен отделаться от необоснованных эмоций. Иначе из него получится не газетчик, а писатель. А если талантишко не потянет, то чтец-декламатор.
— А есть люди, которые обходятся и без обоснованных эмоций и без эмоций вообще.
Мне не хотелось ни в чем обвинять Потапа. События последних дней, как и всякие события, заставили о многом задуматься, и прежде всего о первых впечатлениях и внешних признаках, которым никогда нельзя доверять безоговорочно. Люди сложны, и поступки их не всегда объяснимы.
Суховатый, лишенный жизненного воображения Потап вдруг возьмет да блеснет каким-нибудь таким человеческим великолепием, что мне станет стыдно за свои неприглядные мысли о нем.
Я выжидающе посмотрел на него. Нет, не блеснул. Может быть, не настала еще та особая минута, помогающая человеку открыться? И настанет ли?
Потап открыто выразил сомнение по этому поводу:
— Если ты про меня, то ошибаешься: просто я умею владеть собой и подчинять свои эмоции логике событий.
Я не поверил в это чисто приспособленческое признание. Что-то не замечал я раньше такого за ним. Не был он приспособленцем, хотя бы потому, что он не трус и у него есть свое мнение. Но он продолжал:
— А главное, никогда не торопись с своими эмоциями, меньше наломаешь дров.
Тут уж и мне захотелось ответить какой-нибудь заезженной истиной, похожей на афоризм, и я продекламировал:
— Лучше ошибаться, но идти вперед, чем безгрешно топтаться на одном месте.
— Что это? — встрепенулся Потап. — Откуда?
— Из себя!
Нет, лучше десять раз раскаяться в своей недальновидности, чем безропотно выслушивать изречения, прямолинейные, как барабанный бой.
А Потап не растерялся:
— Хм. А похоже на цитату.
Пришел Андрей Авдеич, и наш дуэт прекратился сам собой.
Он сказал, что печатную машину очистили от мусора и глины и он ее осмотрел: все в порядке, облупилась краска, обгорело полотно на барабане, словом, пустяки, после ремонта будет работать как новая. Мы тут же открыли совещание, на котором решили привезти из города нашу старую «американку», чтобы не прекращать выпуск газеты. Новый печатник уже выехал.
— А как Калмыкова? — спросил Потап. — Переживает?
Авдеич взглянул на меня из-под длинных лохматых бровей и даже, кажется, слегка подмигнул:
— Зинка-то? Ничего. Оклемается. Горе утехи ищет.
Я отвернулся и нахмурился.
— Утехи? — Потап презрительно усмехнулся и также посмотрел в мою сторону, но я сделал вид, что не заметил. — Стишки эти дай ей для утехи. Ни на что они больше не годятся.
Все эти переглядывания совсем сбили меня с толку, и я не сразу собрался с мыслями, чтобы достойно ответить Потапу, а он тут же начал командовать:
— Ты поедешь в город, отгрузишь машину и привезешь ее. А мы пока тут номер наберем и сверстаем. Так что перерыва почти не будет. Сегодня же и отправляйся.
Он как угадал, что мне очень надо съездить в город и повидать Тоню, хотя эта мысль только что пришла мне в голову. Съездить в город и повидать Тоню и обо всем поговорить. Тогда все встанет на свои места и не будет ничего, что бы угнетало меня. Как это раньше я не догадался?
А Потап подумал и, уже не глядя на меня, неохотно сказал:
— Выбери там два-три стишка. Надо все-таки отметить.
Правильный человек Потап, до того правильный, что мухи дохнут, как прямодушно утверждала Зинка.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ИЗГНАНИЕ ИЗ РАЯ
1
Город показался мне опустевшим и неприютным, потому что в нем не оказалось Тони и никто, ни один человек не знал, где она. Или знали, но не хотели сказать.
В райкоме Галахов сдавал дела своему заместителю Кунину и прямо сиял от счастья. Он изо всех сил старался изобразить озабоченность, но у него ничего не получалось. Смущенно он сообщил, что его командируют на учебу. Сбылась мечта!..
Я сжал его руку, он стиснул мою с таким жаром, что я поморщился. Володька сейчас же заметил это и почему-то принял на свой счет:
— Ты чего поджимаешься?
— А ты чего: в совхозе был, а в редакцию не зашел?
Он тут же дал мне понять, что он теперь хозяин положения:
