Как известно, поговорка насчет камня за пазухой была создана раньше, чем изобретен портфель, в котором камни носить куда удобнее, чем за пазухой. Может быть, поэтому портфель, который он тащил, показался ему таким тяжелым, когда он подходил к деревне, зная заранее, что сейчас он будет изобличен и, может быть, изгнан.
Неподдельная радость встречи ошеломила его. Николай Борисович бросил пилу, которой он пилил какую-то жердь.
— Вот это молодец, что приехали. Я вас давно ждал. Ну, что там, в городе? Садитесь.
На веранде стояли четыре легких раскладных стула и такой же стол. Артем сел с таким чувством обреченности, какое он наблюдал у некоторых студентов, явившихся сдавать зачет в надежде «а вдруг повезет! Ведь бывает же!» Он-то по многолетнему опыту знал, что этот номер почти никогда не проходит.
А Николай Борисович прошел по веранде легкой, чуть подпрыгивающей, веселой птичьей походкой, заложив широкие, тонкие, как бы состоящие из одних только жил и костей руки за тонкий поясок. И сам он был тонкий, высокий, похожий на Некрасова и отчасти на Дон-Кихота. И вообще, как показалось Артему, он очень изменился за последние годы.
— Пить, наверное, хотите? — спросил он, чем несказанно обрадовал Артема: казнь откладывалась, а пить он и в самом деле хотел.
Что может сравниться с чистейшей ключевой водой, если она недавно принесена в белом эмалированном ведре? Только та же вода, которую вы пьете, наклонившись к зеленому замшелому желобу.
Ведро стояло на низенькой скамеечке в углу веранды, куда не попадало солнце. Артем с наслаждением необыкновенным напился этой живой воды. Сразу стало хорошо и так легко, что даже слегка закружилась голова. Он вернулся на свое место и смущенно, совершенно так же, как и Николай Борисович, улыбаясь, сказал:
— Отлично тут у вас. Здорово!
Но Николай Борисович не любил длинных предисловий.
— Письмо мое проверять приехали? — прямо спросил он.
— Нет! — вырвалось у Артема. — Я хочу сказать, что это не самое главное, зачем я приехал. Зачем же проверять то, что написали вы?
— Допустим. Хотя сейчас вы сказали явную чепуху. А в таком случае что же главное?
— Главное! Может быть, это тоже покажется вам чепухой? Скорей всего это так и есть. Очень уж все у меня закрутилось. Прямо как у Достоевского. Когда я собирался к вам, то и в самом деле думал исключительно о проверке письма. А сейчас меня словно стукнуло. Осенило: не письмо я проверять приехал, а самого себя! Вот теперь и в самом деле чепуха…
Все это Артем проговорил торопливо, стараясь не смотреть на своего собеседника. Он знал, что если он взглянет, то обязательно натолкнется на насмешливый взгляд из-под бровей, и тогда он не сможет сказать все, что только сейчас «стукнуло» его. А ему необходимо было все сказать и даже не столько для Николая Борисовича, сколько для самого себя. Но вдруг он услыхал:
— Да нет. Тут что-то есть, в ваших словах…
Ободренный этим замечанием, Артем заговорил смелее и, как ему казалось, проще, потому что все оказалось и в самом деле простым и понятным, как и все, что его окружало здесь. Как деревья в могучей силе расцвета и еще не тронутые увяданием, как вода в сверкающем ведре и как августовский зной. Да, он жил неправильно и делал не свое дело, а ему казалось, будто так и надо и что у него нет выхода, кроме как подчиняться родственной, но чуждой воле.
— Я перестал быть самим собой и все время подделывался, подстраивался… Вот чертовщина какая! А теперь можете назвать все это чепухой. Я не обижусь.
Проговорив это, Артем отважно и даже вызывающе взглянул на Николая Борисовича, и тут ему стало не по себе. Не осуждение, не насмешку прочел он на тонком старческом лице — да, только сейчас оно показалось ему старческим — и сразу понял, почему это так. Николай Борисович смотрел на него с какой-то мягкой понимающей улыбкой, словно снисходя к человеческим слабостям и заранее все их прощая. Нет, ни осуждения, ни совета от такого не жди.
Артем растерялся. Ему сделалось так неловко, как будто бы ему, взрослому человеку, высморкали носик и погладили по головке, проговорив при этом: «Ну, беги, играй, да не шали больше…»
Он начинает новую жизнь, и ему очень надо было, чтобы еще кто-нибудь, кроме него самого, осудил все его прежние поступки и дела, но только те, которые он и сам осуждал. А вместо осуждения он натолкнулся только на сочувствие и какое-то всепрощение. Отпущение грехов — не за этим он приехал сюда.
И все кругом, такое мирное, успокаивающее, не соответствовало его тревожному настроению.
— Простите, — пробормотал он, поднимаясь.
— Подождите. Вы же еще не все сказали.
— Всего и не скажешь.
— Тогда не стоило и начинать.
В этих словах Артему послышалась прежняя непрощающая сила. Но Николай Борисович продолжал снисходительно улыбаться.
«Всепрощение, — подумал Артем. — Зачем я сюда приехал?»
И тут же сразу вслед за этим он вспомнил, что явилось первопричиной, от которой он так неожиданно отмахнулся: письмо, написанное «всепрощающим» Николаем Борисовичем. Там-то он никому ничего не прощал. Так отчего же теперь меня он так?..
На этот вопрос не было ответа, и Артем начал деловой разговор, в котором для эмоций не было места. Он заговорил о своем предложении открыть в газете новый отдел «Природа и общество» и просил совета, как это сделать лучше. Вот затем он и приехал на Старый Завод. Поверил ли ему Николай Борисович, неизвестно, а только предложение Артема он одобрил и обещал свое самое деятельное участие.
Этот деловой разговор отчасти примирил Артема с тем новым, совершенно несвойственным состоянием, которое открылось в Николае Борисовиче, но у него все еще оставалось такое чувство, будто он разговаривает с человеком нездоровым и не подозревающим о своей болезни. И он был очень рад, когда хозяин сказал:
— Мне надо идти. Вон там за этим лесом убирают рожь колхозники и студенческая бригада. Просили поговорить с ними о всяких текущих делах. Хотите, пойдемте, а нет, так советую побродить по бору, подумать. Здорово там думается! Ну, что?
И тут он как бы впал в задумчивость, пристально разглядывая что-то одному ему видимое. Может быть, вспомнились ему те незабвенные дни, когда его друг Мастер, еще не будучи знаменитым писателем, упивался могучим воздухом соснового бора. Подумав так, Артем решительно ответил:
— Пожалуй, я тут похожу.
— Кто-то к нам, — сказал Николай Борисович.
Из леса на токаевскую дорогу вышли трое. Артем сразу узнал их: Алла, Андрей Фомич и с ними какой-то мальчик, наверное, Ленька.
— Да, это к нам, — сказал Артем.
2
Алла спросила:
— Побег не удался?
— От себя не убежишь, — ответил Артем смущенно.
— От меня тоже. Удивительный человек — Николай Борисович! Он на меня только посмотрел, и мне захотелось рассказать ему, зачем я приехала. Еле удержалась. Какие у него глаза! Все требуют и все понимают. И эта блуза, и бородка. Такими, мне кажется, были народники. Просветители.
— По-моему, он и есть просветитель. Пошел колхозникам рассказывать о текущих делах. Тут вообще все необыкновенное. Вот подождите, познакомлю вас с Анфисой.
Они вышли из деревни, постояли на пригорке под соснами. Тут все было так, что лучшего невозможно было бы пожелать: важно шумящие даже при полном безветрии сосны; воздух, пропитанный солнцем и горьким медом хвои; блестящая, очень широкая река, которую Илья-рыбак называет морем; еще более широкие поля и совсем уж необъятные леса. Всего очень много, и все это на двоих, которым все это оттого так дорого, что они любят друг друга, но еще ни слова не успели сказать о том, как теперь им жить.
Вот это Алла и пожелала выяснить.
— Зачем вы убежали от меня? — спросила она.
Зная ее правило — спрашивать обо всем прямо и не откладывая ни на минуту, — Артем ждал этого вопроса, но именно сейчас ему не хотелось говорить о настоящей причине своего внезапного бегства.
— Хотел все обдумать…
— Что обдумать? Мою любовь? Свою? Если уж любовь явилась и требует своего, то тут уж поздно «все обдумывать».
Это она сказала с такой мягкой настойчивостью, с какой заставляют выпить горькое лекарство человека, жизнь которого драгоценна. Он это почувствовал и с благодарностью признался:
— Мне сначала хотелось развязаться со всем прошлым. Освободиться…
— Я так и поняла. Но я ведь не такая уж плохая, как вы думаете, и не могу спокойно ждать, пока любимый человек перемучается в одиночестве. Хочу с вами всегда и навсегда. В чем вы виноваты, в том и я. Не должно быть по-другому.
— Вы — чудо!
— Просто вы плохо знаете женщин. Хотя, как поэту…
— Кто раз налетел, тот помнит о синяках, — проговорил Артем. — Пошли, а то они еще подумают, будто мы отстали нарочно…
