Живой хирург рассказывал о Грузии, о своей больнице и о своей бабушке Шалико. Коля помнил по географии, где находится Грузия. Он помнил, что горы там повыше сопок, что на них растет лес и что в Грузии даже на горах живут люди. Но он никогда не думал, что люди в Грузии не такие белые, как русские люди. Он даже хотел спросить, у всех ли в Грузии такая смуглая кожа, такие черные глаза, как у хирурга? Но он не спросил об этом, решив, что и так все ясно.
Живой хирург рассказывал о винограде и о теплом море. О таких морях Коля читал в книжках. Тут ничего не скажешь — это хорошие моря. А вот насчет винограда он немножко сомневался: неужели есть ягоды вкуснее морошки или голубики?
Живой хирург ругал солнце за то, что оно сожгло ему недавно нос, и хвалил пургу за то, что она все-таки оставила целыми его щеки.
Живой хирург громко хохотал и десять раз повторял одно и то же:
— Какой ты молодец, Юлечка! Какой ты молодец!
Доктор Юля тоже много смеялась и называла хирурга «мой Ясончик».
Эх, если бы Коля умел писать книжки! Он написал бы все, как было. И, возможно, только где-нибудь в конце немножечко добавил о себе. О том, что уж очень хочется ему стать хирургом. И что с того, что надо долго-долго учиться? Если сильно захотелось, можно и учиться. Не так-то и много ему еще лет — всего шестнадцать…
…Коля сидит у лунки, бросает в нее льдинки. Льдинки не уходят ко дну, они белыми поплавками колышутся на воде.
Моторы рвут воздух. Воздушные струи взбивают над землей мелкие облачка снежной пыли. А серебристый красавец ИЛ-12 и не думает трогаться с места.
К самолету только что подали трап, так что даже самые нетерпеливые пассажиры еще не успели взобраться в машину. Самым нетерпеливым пассажиром оказалась та самая бабуся, которую Ясон Бараташвили самочинно вселил вместе с дочкой и внучонком в комнату двух Ась. Бабуся обвешана таким множеством узелков, что ей никак не справиться со своей ношей на узкой лесенке трапа. Бабуся всеми силами пытается преодолеть подъем, а узелки всеми силами норовят стащить ее вниз. В результате бабуся топчется где-то посередине трапа, заставляя топтаться на месте выстроившуюся за нею шеренгу людей.
Начинается обычная в таких случаях довольно раздраженная перепалка:
— В чем там дело?!
— Гражданин, что вы стали?
— А при чем здесь я?!
— Слушайте, нельзя ли быстрее двигаться?!
— Не толкайтесь!
— Ну что там, в самом деле? Околеешь здесь!..
— Вот уйдет самолет, будет номер!..
Вот так и переругиваются. Хотя каждый знает, что самолет без него не поднимется. Хотя каждый в душе понимает, что постоять лишнюю минуту на ядреном морозном воздухе после заточения в прокуренной гостинице — одно удовольствие. Это укрепляет нервы, закаляет организм. Каждый знает, каждый понимает и каждый тем не менее считает своим долгом подать голос недовольства.
А бабуся все никак не справится со своими узелками.
— Гражданин в белых валенках! — кричит Редька мужчине, стоящему на ступеньку ниже от бабуси. — Помогите женщине, или не видите?
Пассажир в белых валенках будто специально ждал этой команды. Свободной рукой он подхватывает несколько бабусиных узелков, и бабуся мигом устремляется вперед. Очередь качнулась, посадка вошла в свое русло.
— До свидания, товарищ Борода, — говорит Ясон Бараташвили Редьке. Он ставит на снег свой маленький чемоданчик, стягивает с правой руки перчатку, подает руку Редьке. Жмет его руку так, что Тарас Тарасович невольно приседает. — Вернусь домой, — говорит он, — расскажу о тебе всем друзьям. Они поднимут за тебя бокалы солнечной хванчкары. Расскажу о тебе своему другу Давиду. Он напишет о тебе песню и будет петь в своих концертах. А сам я напишу тебе большое письмо. До свидания, товарищ Борода.
— Да-а-а, — негромко тянет Тарас Тарасович. И еще раз тянет: — Да-а… Бывает же такое…
В следующую минуту Редька говорит:
— А я, признаться, думал, у тебя любовь.
Ясон шевельнул чернющими бровями, поднял их выше, еще выше.
— Думал, ты в нашего доктора влюблен, — видя, что его не понимают, объясняет Редька. — А любовь штука такая, что и в пургу пойдешь.
Теперь Ясон все понял. И он сказал:
— У меня есть бабушка Шалико и мама Марго. Есть три брата и три сестры. Есть много друзей, и среди них — Юлечка Плотникова. Но я не сказал тебе, что у меня есть жена Тамара и два сына. Я не сказал, что доктор Тамара и доктор Юлечка вместе зубрили анатомию и были самые большие подруги. Я понятно рассказал, товарищ Борода?
Они еще раз пожали друг другу руки.
Уже когда моторы взвыли на полную мощь, когда машина задрожала, как норовистый конь, готовясь к прыжку в высоту, дверца самолета неожиданно открылась и показался Ясон.
— Товарищ Борода! — прокричал он Редьке. — Ты говорил: три дня пурга будет — получилось одни сутки. Почему пурга нарушает расписание?
— Правильно нарушает! — крикнул ему с земли Редька.
Спустя минуту самолет задрал хвост и побежал по взлетной полосе, таща за собой длинную снежную шлею.
Редька побрел в городок. Его одолевал сон, глаза слипались сами собой. Тело ныло каждой мышцей, каждым суставом. Сильное напряжение, перенесенное сперва по дороге в больницу, а потом в самой больнице, когда шла операция, сейчас давало себя знать. Его мозг, глаза, слух, мышцы требовали одного — отдыха. Но идти к себе он не хотел. И не потому, что в опустевшей гостинице его встретит одинокая тишина, а потому, что нет уже в гостинице веселого белозубого грузина…
«Пойду в диспетчерскую, — решил Редька, — узнаю, когда ожидается Ушак».
Если у мужчины неожиданно начинает тоскливо ныть под ложечкой, ему лучше в это время быть на людях.
Обе Аси завтракают в гостинице. А точнее, пьют чай с хлебом, маслом и колбасой. Ася Антонова пьет чай вприкуску, похрустывая сахаром. Ася Николаевна пьет внакладку, тщательно размешивая сахар ложечкой.
Они встретились час назад и вот-вот расстанутся. Ася Николаевна всю ночь просидела в правлении колхоза, изучая разные сводки и отчеты. Она еще долго пробудет в Апапелхе, дождется возвращения Опотче, проведет отчетно-выборное собрание. Ася Антонова всю ночь проспала в гостинице, и самое позднее через полчаса она улетает домой.
Ася, ничего не утаивая, рассказала о Тюрикове. Все до капельки. Даже то, как она до смерти испугалась его сжатых кулаков, его свирепого взгляда.
— Бедная моя Аська, — Бабочкина вдруг провела ладонью по Асиным волосам цвета спелой ржи. — Досталось же тебе.
— Чепуха! — ответила Ася, отправив за щеку толстый квадратик сахара.
— Убей меня, — помолчав, сказала Бабочкина, — но я не понимаю, зачем ему понадобилось писать гадости на себя? На других — понимаю, а вот на себя?
— Хитрый ход.
— Ход?
— Ну да. Приедут — разберутся, все окажется не так, а совсем наоборот. И он пожнет лавры героя.
— Чересчур сложный путь. Все равно, что трогать себя правой рукой за левое ухо.
— Ох, и обвел бы он за нос редакцию, если бы не та карточка.
— Жалко, что я не знала этого вчера, — заметила Бабочкина.
— Почему вчера?
— Потому что письма об Опотче тоже он писал. Сам поставил подписи и крестики.
Серые Асины глазищи вдвое увеличились.
— Как же вы узнали?
— Он сам рассказал.
— Сам?!
Старшая Ася смотрела на младшую.
— Ночью он нашел меня в правлении. Признался, что писал не подумав. Хотел отомстить Опотче за то, что тот не продал ему собак для упряжки. Просил простить ему, никому не говорить.
— А о письме в редакцию сказал?
— Нет.
— Тогда это тоже какой-то ход. На что же он рассчитывал?
— Не знаю. Но когда я слушала его, верила. У него не ладится с семьей. Больше всего он боялся, чтоб о письмах не узнала жена. Вчера она как раз к нему прилетела.
Ася недоуменно смотрела на Бабочкину: что это она так разжалобилась? И голос будто не ее, пропали обычные волевые нотки. Мягкий какой-то стал голос у Бабочкиной.
— Я не знала, что вы такая добренькая, — упрекнула Ася. — Не хватало еще таким, как Тюриков, верить! Может, скажете, и писать о таких не надо: ведь тюриковы не типичны? Нет уж, я его таким, как есть, покажу, чтоб другим неповадно было. С его гнилой философией и со всем прочим.
— Ты горячая, Ася, — сказала Бабочкина. — Это хорошо. Но тебе надо научиться верить людям и уметь их прощать. Я говорю не о Тюрикове, а вообще. Это мое мнение.
— Ах, опять мнение! — вспыхнула Ася и, чтобы досадить Бабочкиной, спросила:
— Значит, председателя снимут?
— Почему снимут?
— Но ведь было мнение.
