— Помирать, говорит, надо!
— Пошто?— тоже во все горло заорал дед Любим.
— Э?! Чего?!
— А-а! У меня тоже в брюхе чего-то забурчало!
Воевода понял, что старики дурака ломают.
— Не погляжу сейчас, что старые: спущу штаны и всыплю хорошенько!
— Чего он?— опять спросил дед Любим.
— Штаны снимать хочет!— орал Стырь.— Я боярскую ишшо не видал. А ты?
— Пошли с глаз!— крикнул воевода.
Застолица человек в пятьсот восседала прямо на берегу, у стругов. Вдоль нашестьев, подобрав под себя ноги.
Разин — во главе. По бокам — есаулы, любимые деды, бандуристы, Ивашка Поп (расстрига), знатные пленники, среди которых и молодая полонянка, наложница Степана. Далеко окрест летела вольная, душу трогающая песня донцов:
«...Она падала, пулька, не на землю,
Не на землю, пуля, и не на воду,
Она падала, пуля, в казачий круг,
На урочную-то на головушку,
Что да на первого есаулушку».
И совсем как стон, тяжкий и горький:
«Попадала пулечка промеж бровей,
Что промеж бровей, промеж ясных очей,
Упал младец коню на черну гриву».
Сидели некоторое время подавленные чувством, какое вызвала песня. Степан стряхнул оцепенение.
— Геть, сивые! Не клони головы!..
Осушили посудины, крякнули.
— Наливай!— велел Степан.
Еще налили по разу.
— Чтоб не гнулась сила казачья! Аминь.
Выпили.
— Наливай!
— Чтоб стоял во веки веков вольный Дон! Разом!
Выпили.
— Заводи!
«Как ты, батюшка, славный тихий Дон,
Ты кормилец наш, Дон Иванович...» —
повел задушевно немолодой голос. Подхватили молодые, звучные — заблажили. Степан махнул рукой, чтоб молодые замолкли.
«Про тебя лежит слава добрая,
Слава добрая, речь хорошая».
У стариков получается лучше, сердечней.
«Как бывало, ты все быстер бежишь,
Ты быстер бежишь, все чистехонек.
А теперь ты, кормилец, все мутен течешь,
Помутился ты, Дон, сверху донизу.
Речь возговорит славный тихий Дон:
Уж как-то мне все мутну не быть,
Распустил я своих ясных соколов...».
Опять властное чувство тоски по родине погнуло казаков книзу — замолкли.
— Ну?— спросил Степан.— Что ж?
— Погодь, батька,— насмешливо сказал Ивашка Поп,— дай казакам слезу пустить.
— Вы уж в голос тада, чего ж молчком-то?
Несколько оживились... Большинство, особенно молодые, с нетерпением смотрели на Степана. Тот ровно не замечал этих взглядов.
— Добре ли укусили, казаки?— спросил он.
— Добре, батько!— гаркнули. И ждали чего-то еще. А батька все никак не замечал этого их нетерпения.
— Не томи, батька,— сказал негромко Иван Черно-ярец,— а то сейчас правда заревут.
Степан поставил порожнюю тару, вытер усы... Полез вроде за трубкой. И вдруг встал, сорвал шапку и ударил ею о землю.
Это было то, чего ждали.
Далеко прокатился над водой мощный, радостный вскрик захмелевшей ватаги. Разом вскочили... Бандуристы, сколько их было, сели в ряд, ударили по струнам. И пошла родная... Плясали все. Свистели, ревели, улюлюкали... Образовался огромный круг. В середине круга стоял атаман.
Земля вздрагивала: чайки, кружившие у берега, шарахнули ввысь в стороны.
А солнце опять уходило. И быстро подвигались сумерки.
Праздник размахнулся вширь: завихрения его образовывались вокруг костров. У одного костра к Степану волокли пленных, он их подталкивал в круг: они должны были плясать. Под казачью музыку. Они плясали. С казаками вперемешку. Казаки от души старались, показывая, как надо — по-казачьи. У толстого персидского купца никак не получалось вприсядку. Два казака схватили его за руки и сажали на землю и рывком поднимали. С купца — пот градом.
— Давай, тезик! Шевелись, ядрена мать!..
— Оп-па! Геть! Оп-па! Геть! Ах, гарно танцует, собачий сын!
А вот группа молодых и старых затеяли прыгать через костер. Голые. Мочили водой только голову и бороду. Больше нигде. Пахло паленым.
«Бедный еж» набрел на эту группу.
— Ммх!.. Скусно пахнет!— И тоже стал снимать с себя кафтан.— Дай я свой подвялю.
Его прогнали. И он пошел и опять запел:
К Степану пришло состояние, когда не хочется больше никого видеть. Он выпил еще чару и пошел к стругам.
Его догнала персиянка. Сзади, поодаль, маячила ее нянька.
— Ну?— спросил Степан не оборачиваясь; он узнал ее легкие шаги.— Наплясалась?
Подошли к воде. Степан ополоснул лицо... Потом стоял, задумавшись. Смотрел вдаль, в сумрак.
Тихо плескались у ног волны; гудел за спиной пьяный лагерь; переговаривались на стругах караульные. Огни смоляных факелов на бортах струились в темную воду, дрожали.
Долго стоял Степан неподвижно.
Какие-то далекие, нездешние мысли опять овладели им.
Персиянка притронулась к нему: она, видно, замерзла. Степан обернулся.
— Озябла? Эх, котенок заморский.— Погладил княжну по голове. Развернул за плечо, подтолкнул: — Иди спать.
Долго еще колобродил лагерь. Но все тише и тише становился гул, все глуше. Только крепкие головы не угорели вконец; там и здесь у затухающих костров торчали небольшие группы казаков.
Вдруг со стороны стругов раздался отчаянный женский вскрик. Он повторился трижды. На стружке с шатром, где находились молодая персиянка со своей нянькой, заметались тени. Громко всплеснула вода — кого-то, кажется, сбросили. И еще раз громко закричала молодая женщина...
Степан проснулся, как от толчка... Вскочил, пошарил рукой саблю и как был, в чулках, шароварах и нательной рубахе, так и выскочил из шатра.
— Там чего-то,— сказал караульный, вглядываясь во тьму.— Не разберешь... Кого-то, однако, пришшучили.
Степан, минуя сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал.
К стружку пленниц бежал с другой стороны Иван Черноярец.
При их приближении мужская фигура на стружке метнулась к носу... Кто-то помедлил, всматриваясь в ту сторону, откуда бежал Степан, должно быть, узнал его, прыгнул в воду и поплыл, сильно загребая руками. Когда вбежал на струг Иван, а чуть позже Степан, пловец был уже далеко.
У входа в шатер стояла персиянка, придерживала рукой разорванную на груди рубаху, плакала.
— Кто?— спросил Степан Черноярца.
— А дьявол его знает... темно,— ответил Иван и незаметно сунул за пазуху пистоль.
— Дай пистоль.
— Нету.
Степан вырвал у есаула из-за пояса дротик и сильно метнул в далекого пловца. Дротик тонко просвистел и с коротким, сочным звуком — вода точно сглотнула его — упал, не долетев. Пловец — слышно — наддал. Степан сгоряча начал было рвать с себя рубаху. Иван остановил:
— Ты что, сдурел? Он сейчас выплывет — ив кусты: а там его до второго Христа искать будешь.
Подошла сзади княжна, стала говорить что-то. Потащила Степана к борту...
— Чего?..— не понимал тот.
— Ге!..— воскликнул Иван.— Старушку-то он, наверно, того — скинул! Он ее туды?— громко спросил он княжну; та уставилась на него. Иван плюнул и пошел в шатер.— Ну да!— крикнул оттуда.— Старушку торнул — нету.— Вышел из шатра, крикнул караульному на соседнем струге: — Ну-ка, кто там?!.. Спрыгни, пошарь старушку.
Караульный разболокся, прыгнул в воду. Некоторое время пыхтел, нырял, потом крикнул:
— Вот она!
— Живая?
— Ково тут!.. Он ее, видно, зашиб ишшо до этого — вся башка в крове, липкая.
Степан мучительно соображал, кто мог быть тот пловец.
— Фролка!— сказал он.
— Минаев?
— Ну-ка... как тебя?— перегнулся Степан через борт.
— Пашка. Хоперсхий.
— Дуй до Фрола Минаева. Позови суды.
— А эту-то куды?
— Оттолкни — пусть плывет.
Персиянка тронула Черноярца и стала знаками показывать, чтобы старуху подняли.
— Иди отсудова!— зашипел тот и замахнулся.— Тебя бы туды надо... змею черную.
Караульный побежал к есаульскому стругу.
— Потеряли есаула,— горько и зло вздохнул Иван.— Твою мать-то...
— На дне морском найду, гада,— сказал Степан.— Живому ему не быть.
— Может, она его сама сблазнила, сучка,— заметил Иван.— Чего горячку-то пороть?
— Я видал, как он на нее смотрит.
— Прокидаемся есаулами...
— Срублю!— рявкнул Степан.— Сказал срублю — срублю! Не встревай!
— Руби!— тоже повысил голос Иван.— А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на ее глянет. И я глядел — у меня тоже глаза во лбу.
Степан уставился на него.
