— «...Разорил татарские учуги, пленил персидские торговые суда, ограбил города: Баку, Рящ, Ширвань, Астрабат, Ферабат — и, произведя везде ужасные злодеяния, губил беспощадно мирных жителей. И побил персидский флот. И теперь пошел к Волге...»
— Объявился злодей!— воскликнул царь, багровея.— Откудова пишут?
— Из Тарков.
— Писать в Астрахань, к князю Ивану Прозоровскому: остановить! Оружия, припас, грабленое — отнять! Воров расспросить, выговорить им вины ихние и раздать всех по московским стрелецким приказам!
Случившийся рядом окольничий Бутурлин напомнил:
— Государь, мы в прошлом годе писали в Астрахань прощальную Стеньке. Понадеется князь Иван на ту грамоту…
— Ту грамоту изодрать! Успеть надо, чтоб Стенька на Дон не уволокся. Успеть надо!.. Не мешкайте! Ах, злодей!..
Три царедворца с гонцом поскакали в Москву.
Разинские струги сгрудились в устье речки Болды (повыше Астрахани).
На носу атаманьего струга появился Разин.
— Гуляй, братцы!— крикнул он. И махнул рукой.
Нимало тысяча казаков сыпанула на берег. И пошло дело.
По всему побережью развернулась нешуточная торговля. Скорые люди уже поспели сюда из Астрахани — с посадов, из Белого города, даже из кремля. Много иностранных купцов, послов и всякого рода «жонок». В треть цены, а то и того меньше переходили из щедрых казачьих рук в торопливые, ловкие руки покупателей саженной широты дороги, сафьян, дорогие персидские ковры, от которых глаза разбегались, куски кармазина, кумача, курпех бухарский (каракуль), узорочный золотой товар: кольца, серьги, бусы, цепи, сулеи, чаши.
Наступил тот самый момент, ради которого казак терпит голод, холод, заглядывает в глаза смерти...
Трясут, бросают на землю цветастые тряпки, ходят по ним в знак высочайшего к ним презрения. Казак особенно почему-то охоч поспорить в торговом деле с татарином, калмыком и... с бабой.
Вот наш знакомый Кондрат. Раскатал на траве перед бабами драгоценный ковер, нахваливает. Орет:
— Я какой? Вона!— Показал свой рост.— А я на ем два раза укладываюсь. Глянь: раз.— Лег.— Замечай, вертихвостые, а то омману!— Вскочил, улегся второй раз, раскинул ноги.— Два. Из-под самого шаха взял.
— Да рази ж на ем спят?— заметила одна.— Его весют!
Разворачиваются дороги, мнут в руках сафьян...
— Эття сафян! Карош?
— А ты что, оглазел?
— Эття скур сипка блеха — толстим...
— Это у тебя шкура толстая, харя! Могу обтесать!
— Посьто ругался? Сацем?
Оборотистые астраханцы не забыли про сивуху. Местами виночерпии орудуют прямо с возов. Появились первые «ласточки». Прошелся для пробы завеселевший казачок:
—«Ох,
Бедный еж,
Горемышный еж!
Ты куды ползешь?
Куды ежисся?
Ох,
Я ползу, ползу
Ко боярскому двору,
К высокому терему...»
Иван Черноярец, собираясь куда-то, наказывает сотникам:
— За караулом глядеть крепко! А то учинят нам другой Монастырский Яр. Я тут ни одной собаке не верю...
Разноцветное человеческое море, охваченное радостью первого опьянения, наживы, свободы, торга — всем, что именуется ПРАЗДНИК,— колышется, бурлит, гогочет. Радешеньки все — и кто обманывает и кто позволяет себя обманывать.
«Ох,
Бедный еж,
Горемышный еж!
Ты куды ползешь?
Куды ежисся?..».
В приказной палате, в Кремле,— верховная власть Астрахани: князь, боярин, воевода Иван Семенович Прозоровский, князь, стольник, товарищ воеводы Семен Иванович Львов, князь, стольник, товарищ воеводы Михаил Семенович Прозоровский (брат Ивана Семеновича), митрополит Иосиф, подьячий, стрелецкий голова Иван Красулин. Думали-гадали.
— Что привел ты их — хорошо,— говорил князь Иван Семенович, высокий, дородный боярин с простодушным, открытым лицом.— А чего дале делать?
— Дело наше малое, князь,— заметил Львов,— у нас царская грамота: спроводим их на Дон, и все на том.
— Грамота-то она грамота... А учнут они, воры, дорогой дурно творить, с нас жа и спрос: куды глядели? Дума моя такая: отправить их на Дон неоружных. Перепись им учинить, припас весь побрать...
— Эка, князь!— воскликнул митрополит, сухой, длинный старик с трясущейся головой.— Размахался ты — «побрать»! Не знаешь ты их — и не приведи, господи! разбойники! Анчихристы!.. Они весь город раскатают по бревнышку.
— Да ведь и мы не с голыми руками!
— Нет, князь, на стрельцов надежа плоха,— сказал Львов.— Шатнутся. А пушки бы и струги, если б отдали — большое дело. Через Царицын бы бог пронес, а на Дону пускай друг другу глотки режут — не наша забота.
— Что ж, Иван, так плохи стрельцы?— спросил воевода Красулина, стрелецкого голову.
— Хвастать нечем, Иван Семеныч,— признался тот.— Самое безвременье: этих отправлять надо, а сменьщики — когда будут! А скажи им: останьтесь — тотчас мятеж.
Князь Михаил, молчавший до этого, по-молодому взволнованно заговорил:
— Да что же такое-то?.. Разбойники, воры, государевы ослухи!.. А мы с ими ничего поделать не можем. Стыд же головушке! Куры засмеют — с голодранцами не могли управиться! Дума моя такая: привести их к вере божией, отдать по росписям за приставы — до нового царева указа. Грамота не в счет — она годовалой давности.
— Эх, князь, князь...— вздохнул митрополит. Курам, говоришь, на смех? Меня вот как насмешил саблей один такой голодранец Заруцкого, так всю жизнь и смеюсь да головой трясу — вот как насмешил, страмец. Архиепископа Феодосия, царство небесное, как бесчестили!.. Это кара божья! Пронесет ее — и нам спасенье и церкви несть сраму. А мы ее сами на свою голову хочем накликать.
— И то верно,— заметил подьячий,— оставлять-то их тут неохота: зачнут стрельцов зманывать. А тада совсем худо дело. Моя дума такая: спробовать уговорить их утихомириться, оружье покласть и рассеяться кто откудова пришел. Когда они в куче да оружные — лучше их не трогать.
— А к вере их, лиходеев, привесть! По книге. В храме господнем,— сказал митрополит.— И пускай отдадут, что у меня на учуге побрали. Я государю отписал, какой они мне разор учинили...— Митрополит достал из-под полы лист.— «В нынешнем, государь, во 177-м году августа против 7 числа приехали с моря на деловой мой митрополей учуг Басагу воровские казаки Стеньки...».
Вошел стряпчий.
— От казаков посыльщики.
— Вели,— сказал воевода.— Стой. Кто они?
— Два есаулами сказались, два простые.
— Вели.
Вошли Иван Черноярец, Фрол Минаев, Стырь, дед Любим. Поклонились рядовым поклоном.
— От войскового атамана от Степана Тимофеича от Разина есаулы Ивашка и Фрол да казаки донские Стырь да Любим,— представился Иван Черноярец.
Все четверо были заметно навеселе.
— Я такого у вас войскового атамана не знаю,— сказал воевода.— Корнея Яковлева знаю.
— Корней — то для других атаман, у нас свой — Степан Тимофеич,— вылетел с языком Стырь.
— С каких это пор на Дону два войска повелось?
— Ты рази ничего не слыхал?!— воскликнул Стырь.— А мы уж на Хволынь сбегали!
Фрол дернул сзади старика.
— С чем пришли?— спросил старший Прозоровский.
— Кланяется тебе, воевода, батька наш, Степан Тимофеич...
— Ну?..
— Велел передать: завтре сам будет.
— А чего ж не сегодня?
— Сегодня?..— Черноярец посмотрел на астраханцев.— Сегодня мы пришли уговор чинить: как астраханцы стретют его.
Тень изумления пробежала по лицам астраханских властителей.
— Как же он хочет, чтоб его стретили?— спросил воевода.
— Прапоры чтоб выкинули, пушки с раскатов стреляли...
— Ишшо вот,— заговорил Стырь, обращаясь к митрополиту,— надо б молебен отслужить, отче...
— Бешеный пес те отче!— крикнул митрополит и стукнул посохом об пол.— Гнать их, лихоимцев, яко псов смердящих! Нечестивцы, чего удумали — молебен служить!..
— Они пьяные,— брезгливо сказал князь Михаил.
— У вас круг был?— спросил Львов.
— Нет!
— Это вы своевольно затеяли?.. С молебном-то?
— Пошто? Все войско хочет.
Воевода поднялся с места.
— Идите в войско, скажите своему атаману: завтре пусть здесь будет. И скажите ему, чтоб он дурость никакую не затевал. А то такую стречу учиню, что до дома не очухаетесь.
Есаулы вышли, а старики замешкались в дверях.
— А вас-то куды черт понес — на край света?— спросил воевода.— Козлы старые!.. Помирать ведь скоро.
— Чего торописся, боярин? Поживи ишшо,— сказал Стырь участливо.— Али хворь какая?
— Я про вас говорю, пужалы!— воскликнул князь.
— Чего он говорит?— спросил дед Любим Стыря.
Стырь заорал что было силы на ухо Любиму:
— Помирать, говорит, надо!
