— Зря согнал,— пожалел Фрол.— Хошь посмотреть...
— Глазами сыт не будешь.
— Нехристи, а туды ж — совестно.
— У их бабы к стыду больше наших приучены. Грех.
— Такая наведет на грех...
Женщины глядели на них, ждали, когда они уйдут.
— Что глядишь, милая?— спросил Фрол.— Попалась ба ты мне одному где-нибудь, я б тебя приголубил... Охота поди к тятьке-то?..
— Будет тебе,— сказал Степан.— Купайтесь! Пошли.
Два дозорных казака на бугре, в камнях, тоже забыли про все на свете — резались в карты. На кону лежали золотые кольца, ожерелья, перстни...
Игроки — старый, седой и совсем еще молодой, почти малолеток,— увлеклись игрой, не услышали, как подошли Степан с Минаевым.
— Сукины дети!— загремел над ними голос Степана.— В дозоре картежничать?
Молодой казачок вскочил, отбежал в сторону... Старик, понурив голову, остался сидеть.
— Чей?— спросил Степан молодого.
— Федоров. Макся.
— Знаешь, что за это бывает?
— Знаю...
— А пошто побежал?
— Прости, батька.
— Иди суды!
Казачок медлил.
— Эхе-хе,— вздохнул старый и стал снимать штаны.— Смолоду мало бит был, дак хошь на старости хорошую плеть узнаю. Не шибко старайся, Степан Тимофеич, а то у тебя рука-то...
Степан краем глаза наблюдал за молодым.
Тот подумал-подумал и вернулся, распоясываясь на ходу.
— Напрокудил и в бег?— сказал Степан.— Плохо, казак. От своих не бегают. Чтоб ты это крепко запомнил — вложь ему, Микифор, полета горячих. А с тобой как-нибудь сквитаемся.
— Ложись, Максимка, всыплю тебе, поганец, чтоб старых людей не дурачил,— обрадовался Микифор.
— Обыграл?
— Да он мухлюет, наверно?
— Кто, я мухлюю?! Чего зря-то, дядя Микифор... Карта везучая шла. Я сам вчера Миньке Хохлачу чепь золотую продул — карта плохая шла.
— А хошь и мухлюет — глядеть надо, на то глаза,— вмешался Фрол.
— За ими углядишь! Они вьются, как черти на огню... Зарок давал — не играть, раззудил, бесенок...
Макся лег лицом вниз, закусил губами мякоть ладони.
Степан с Фролом остановились на возвышенности.
Внизу шумел, копошился, бурлил лагерь.
Разноцветье, пестрота одежды и товаров, шум, гам и суетня — все смахивало скорее на ярмарку, нежели на стоянку войска.
Степан долго молчал, глядя вниз.
— Нет, Фрол, с таким табором — не война, горе: рухлядь камнем на шее повиснет.
— Вот и надо скорей сбыть ее.
— Куды?
— Терки-то возьмем!..
— Терки-то,— в раздумье повторил Степан.— А на кой они мне... Терки-то? Мне Дон надо.
...По-разному использовали уставшие, наголодавшиеся, истомившиеся под нещадным морским солнцем люди желанный отдых. Отдых вблизи родной земли.
Вот усатый пожилой хохол, мастер молоть языком, удобно устроившись на куче персидского тряпья, брешет молодым казакам:
— Шов мужик з поля, пидходе до своей хаты, зирк в викно, а у хати москаль... хм... цюлуе його жинку...
Хохол правда мастер: «показал», как шел себе мужик домой, ничего не подозревая, как глянул в окно...
— Да. Мужик мерщий у хату, а москаль, примитыв мужика да мерщий на покутя, вкрывея, сучий сын,— не бы то спыть. Мужик шасть у хату и баче, шо москаль спыть, а жинка пораеця биля пички. «Хиба ж то я ничого й не бачив!» — кажэ мужик. «А що ты там бачив?» — пыта його жинка. «Як що, бисова дочка!» — «За що ты лаешься, вражий сыну?» — «Як за що, хиба ж я не бачив, як тоби москаль цюлував».— «Колы?» — «Як «колы»?!..
Молодые, затаив дыхание, ждут, что будет дальше.
...А вот бандурист... Настроил свой инструмент, лениво перебирает струны. И так же неторопко, как будто нехотя — упросили — похаживает по кругу, поигрывает плечами какой-то нижегородский «перс». Он и не поет и не пляшет — это нечто спокойное, бесконечное, со своей ухваткой, ужимками, «шагом» — все выверено. Это можно смотреть и слушать бесконечно... И можно думать свои думы.
«...Таракан баню топил,
Мышка водушку носила,
Вошка парилася,
Пришумарилася.
Бела гнидка подхватила,
На рогожку повалила;
Сера блошка подскочила,
Тонку ножку подломила,
Вошку вынесли...».
...А здесь свое, кровное,— воинское: подбрасывают вверх камышинки, рубят на лету шашками — кто сколько раз перерубит. Здесь свои таланты... Тонко посвистывают сверкающие круги, легко, «вкусно» сечет хищная сталь сочные камышинки. И тут свой мастер. Дед. Силу и крепость руки утратил он в бесконечных походах, на-махался за свою жизнь вволю, знает «ремесло» в совершенстве. Учит молодых:
— Торописся... Не торопись.
— Охота ишшо достать...
— Достанешь, если не будешь блох ловить. Отпускай не на всю руку... Не на всю, а чтоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во, глянь...
— Ну...
— Хрен гну... Вишь, у меня локоть-то не ходит!
— Зато удар слабый.
— А тебе крепость сейчас не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку — и на себя. От-теньки!..
Полсотни ребят у воды машут саблями.
Степан засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. С ним Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Фрол, Сукнин...
— С камышом-то вы — храбрые! Вы — друг с дружкой!
Перестали махать.
— Ну-ка, кто поухватистей?— Атаман вынул саблю. Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.
— Что-то я не расслышал,— обратился он к молодым,— кто-то тут, однако, выхваляется? Э?
Молодые улыбались, смотрели на атамана.
— Я выхваляюсь!— сказал Степан.
— Эге!.. Атаман? Легше шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, чтоб маленько пообтесали язык... А глядь — атаман. Ну, счастье твое.
— А что, есть такие? Пообтешут?
— Имеются,— скромно ответил дед.— Могут.
— Ну, добре.
Атаман с есаулами двинулись было своим путем, но сверху, от дозоров, зашумели:
— Струга!
Лагерь приутих. Все смотрели в сторону дозорных...
— Много?!— спросил Степан, глядя туда же.
— Много?!— крикнул Иван Черноярец.
Дозорные, видно, считали — не ответили.
— Много?!— закричали им с разных сторон.— Черти!
— С тридцать!— поспешил крикнуть молодой дозорный, но его там поправили: — Полета!!!
Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.
Весь огромный лагерь замер. Ждали решения атамана.
— В гребь!— зло сказал он.
— В гребь!!!— покатилось из конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски.
Из единственного прохода в камышах выгребались в большую воду.
— В гребь — не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы.
— Шшарбицы не успел хлебнуть,— сокрушался огромный казак, налегая на весло.— Оно б веселей дело-то пошло.
— Не горюй, Кузьма. Всыпет счас воевода по одному месту — без шарбы весело будет.
— А куды бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас...
— А пошто бежим-то?— громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.
Рядом с ним засмеялись.
— А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?
— А чего ж мы?..
Опять грохнули.
— Мы ж в догонялки играем, дурачок! С воеводой...
...Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак привычно запел:
— «Эхх!..»
— Слушай!— скомандовал Черноярец.
«Не великой там огонюшек горит...».
Разом дружный удар веслами; легли вдоль бортов.
«То-то в поле кипарисный гроб стоит...».
Еще гребок. Все струги подстроились к головным.
«Во гробу лежит удалый молодец...» —
бодро ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит.
Степан на корме последнего струга. Часто оборачивается.
Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны — намахались от Астрахани.
«Эхх!..
Ты беги, мой конь, к моему двору.
Ты беги, конь мой, все не стежкою,
Ты не стежкою, не дорожкою...».
— Бегим, диду?!— с нехорошей веселостью громко спросил Степан.
— Бегим, батька,— откликнулся дед-рубака.
Степан опять оглянулся, всматриваясь вдаль, прищурил по обыкновению левый глаз...
— Бегим в гробину, в крест... Радуются — казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода!..
— А не развернуться ли нам?!— воскликнул воинственный Стырь, чутьем угадавший, что атамана одолевают сомнения.— Шибко в груде погано — не с руки казакам бегать.
