36
За Верблюд-горой скрылось солнце, и тогда белое-белое подножие заискрилось и сделалось багрово-сизым, — в небе, в окнах станичных домов, на заснеженных крышах еще долго пламенело зарево заката.
Через знакомую нам площадь Усть-Невинской неторопливо проходил Прохор Афанасьевич Ненашев в коротком полушубке, подтянутом монтерским, в ладонь шириной, поясом, на котором висели крючки и пряжки. Сбивая на затылок заячью капелюху и прикладывая ладонь к глазам, он поглядывал то на столбы в тонкой ледяной корке, то на провода, запушенные не белым, а розовым инеем, — на нем играл ярко-красный отблеск спрятавшегося за гору солнца.
Гарцуя на низкорослом коне, к Прохору подъехал Алексей Артамашов.
— Прохор Афанасьевич! — крикнул он, как обычно рисуясь в седле. — Далеко путь держишь?
— К Рагулину поспешаю.
— А что там такое? Может, угощение?
— Разве ты не знаешь, я ему помогаю по электрической части. Надо подсоблять. — Прохор сунул руку за полушубок на груди и вынул сложенную вдвое зеленую брошюру. — Вчера был в Рощенской, зашел в магазин и вот нужную книжку купил. Погляди, какое важное название: «Электромонтер электрических станций и подстанций». Сурьезная книга, с чертежами.
— Неужели Рагулин собирается стать монтером? — удивился Артамашов, поворачиваясь в седле так, что поскрипывала кожаная подушка.
— Не собирается, верно, — сказал Прохор. — Ему, как и тебе и всем курсантам, надо изучить всего только электрический минимум. А мне же, ты, Алексей Степанович, сам понимаешь, требуется знать поболее… Вот я и обзавожусь надежной литературой. И тебе, как ты тоже изучаешь электричество, скажу: то, что инженер по понедельникам рассказывает, слушай в оба уха, а потом еще и в книжки заглядывай, — тогда техника войдет в тебя и уже обратно не выйдет… Сказать, по крови она разойдется. Вот как! А ты куда это на коне?
— Савва к себе пригласил, — с улыбкой на смуглом, чисто выбритом лице ответил Артамашов. — И ты думаешь, по какому делу? Не слыхал? Да неужели не слыхал? Награду от правительства за урожай получил Алексей Артамашов. Вот какая новость!
— Золотую Звезду?
— Малость не дотянул.
— Орден Ленина?
— Бери еще немного ниже. «Знак Почета».
— Маловато, — посочувствовал Прохор. — Обещал же Рагулина догнать. А все-таки здорово! Поздравляю, Алексей Степанович!
— Поздравить, безусловно, можно, но это еще не мой предел. — Артамашов натянул поводья. — Это же только первый год. А вот в нынешнем году я Рагулину докажу.
Возле станичного Совета Алексей спешился, привязал у старенькой, искусанной коновязи свою лошадь и, поправляя на ходу кубанку, живо поднялся на крыльцо. В другое время он прошел бы проворно, ни на кого не глядя, прямо в кабинет Остроухова. Теперь же невольно уменьшил шаг, — радость была еще так свежа, а в груди то возникал сердце сжимающий холодок, то разливалась сладостная теплота…
Почему же Алексей не смог своей привычной походкой пройти в кабинет? Почему же он так неожиданно уменьшил шаг? Надо сказать правду: всему виной тут была маленькая человеческая слабость — желание вызвать у своих знакомых и улыбку на лицах, и удивление, и даже зависть…
Дело в том, что в передней, сильно прокуренной комнате, где обычно коротают время посыльные и встречаются за разговорами те, кому некуда торопиться, стояли, о чем-то оживленно беседуя, человек десять казаков. При виде их Алексей инстинктивно выпрямился и стал еще стройнее; через всю комнату нарочно прошел медленно, даже два раза кашлянул, — так ему хотелось обратить на себя внимание! Ему виделась заманчивая картина: его окликают, а потом все сразу обнимают, пожимают руки и поздравляют. Ему даже слышались такие восклицания:
— А! Алексей Степанович! Гордость Усть-Невинской!
— Добился своего!
— У него слова не расходятся с делом!
— Хоть еще и не Герой, а уже близок к тому!
— Рагулина он непременно догонит!
А за что такая ему награда?
— Да за пшеницу.
— Поработал, Алексей Степанович, вот тебе и почет!
— И народ тебя благодарит!»
Однако казаки, смеясь и не прерывая беседу, даже не взглянули на Алексея. «И понятно почему, — думал Алексей, отворяя дверь и входя к Остроухову. — Уже вечер, в комнате темновато, сумрачно — вот и трудно заметить…»
— Алексей Степанович, — сказал Савва, устало подымаясь из-за стола и протягивая руку, — от лица всей Усть-Невинской горячо поздравляю с правительственной наградой. На правильную дорогу выходишь, Алексей. Честно взялся за труд, а это великая сила! Ну, садись, расскажи, как живешь?
— Спасибо, Савва Нестерович, за теплые слова, — Алексей сел к столу, снял кубанку. — Живется, Савва, не знаю, как кому, а мне хорошо. Ты говоришь, стал я на правильную дорогу. А я другое думаю. Мне сдается, что я себя будто бы почистил, сказать — в душе своей порядок навел, и вот то, что я радуюсь… как бы тебе понятнее… Нет, не могу я выразить. — Он снял кубанку и, сжимая ее в кулаке, сказал: — Понимаешь, взгляд на жизнь у меня стал другой…
— Ты что-то задержался… Я уже тебя давно поджидаю.
— И вот — задержался, — живо отвечал Алексей. — А почему? Раньше бы не задержался, а теперь задерживаюсь… И это потому, что другой стал Алексей. Вот его все и замечают и останавливают. Еду я на коне по станице, и все, кто встречается, приветствуют, расспрашивают, вопросы задают… А разве я раньше на коне по станице не ездил? Ездил. И на тачанке ездил. Так почему же меня тогда никто не останавливал и ни о чем не расспрашивал? А потому, что не тот был Алексей. Вот и Прохора Ненашева встретил — с трудом разошлись. Разговору хватило бы на всю ночь. Там еще повстречался мне Тимофей Ильич. Старик так обрадовался, что не утерпел, веришь, обнял меня, как сына, а по щекам у него слезы… Вот оно какой нынче Алексей Артамашов.
— Все это хорошо, — согласился Савва, и его большие глаза сделались задумчивыми. — Я позвал тебя, Алексей, по важному делу. Хочу спросить…
— Спрашивай.
— Как у тебя «электрический день»?
— Ничего, учусь.
— Отстаешь?
— Стараюсь, но трудновато. Туповат я на технику.
— Да, трудновато, — повторил Савва, и по задумчивому взгляду было видно, что в уме у него таилась какая-то важная мысль. — А как ты смотришь, Алексей Степанович, если бы вернуться тебе к прежней работе?
— Председателем? — Алексей снова смял в кулаке кубанку, и мускул на его смуглом лице дрогнул. — Так сразу?
— Конечно, не сразу. — Савва поднялся, отошел от стола. — От тебя ничего не утаю. Не так давно я был у Кондратьева. Разговаривали о всяких делах, о людях… Между прочим, Николай Петрович о тебе спрашивал.
— Значит, не забыл?
— Спрашивал меня: «Как, говорит, по-твоему, если мы пошлем Артамашова на годичные курсы председателей колхоза?»
— И ты что же?
— Промолчал, не знал, что ответить.
— А еще что говорил Кондратьев?
— Попросил побеседовать с тобой и узнать, что ты об этом думаешь. И вот я тебя прошу: говори определенно, а я скоро поеду на районную партийную конференцию и доложу Кондратьеву.
— После курсов возвращаться в свой колхоз?
— То дело будущего. Ты отвечай на мой вопрос: учиться хочешь?
— Да это… чего ж тут… хочу, конечно.
— Вот ты говорил, что появился новый Артамашов. — Савва подошел к Алексею, похлопал по плечу. — А скажи: тот, старый Артамашов, случаем, заново не оживет в тебе? Запомни: и твоя и наша задача — старого Артамашова похоронить навечно, а нового послать учиться…
— А! Друзья-приятели! О чем беседа?
С этими словами в кабинете появился Никита Мальцев, — молодое его лицо раскраснелось на морозе, пепельные усы при ярком свете были золотистыми.
— Савва, я заехал за тобой, — сказал он, здороваясь с Алексеем. — Мои сани у подъезда. Поедем, а то уже поздно.
— А куда это вы? — спросил Алексей у Саввы.
— Да тут недалеко, по делу. — И Савва начал одеваться. — Значит, так, Алексей: будем считать, что мы договорились?
Савва и Никита уселись в сани и умчались, только искорки из-под копыт коней упали на снег. «И куда они так поспешили?» — глядя вслед саням, подумал Алексей Артамашов.
Он неторопливо подошел к коновязи, отвязал повод и долго стоял, задумавшись и положив руку на подушку седла. Его конь скучающе косил зеленоватые яблоки глаз, блестевших на свете электрической лампы, и поворачивал голову, и вздыхал, и ловил упругими губами то полу шубы, то колено хозяина, как бы говоря: «Не дразни. Если отвязал повод и протянул руку к седлу, то садись…» А Алексею Артамашову не хотелось садиться в седло, и если бы конь смог попять, о чем в эту минуту думал его хозяин, то стоял бы покорно и смирно.
«Так, так… Значит, мною уже интересуется Кондратьев, это же очень здорово, — размышлял Алексей. — Партия меня наказала, и партия опять желает сделать из меня человека… Желают вернуть на прежнюю работу. Э, теперь бы иначе руководил, — хватит, нынче я ученый… А все же лучше мне быть бы бригадиром: дело и живое, и ощутимое. Поработал, приложил руки — и результат налицо. Вот я уже и отмечен наградой, а там еще постараюсь и более возвеличусь. Люди меня поздравляют, старик Тутаринов, тот самый Тутаринов, кто съедал меня глазами на том собрании, теперь обнял и прослезился. А почему? Трудом я себя перед ними возвеличил, оправдал… И Рагулин тоже должен поздравить. А как же! Такое событие! Были мы когда-то врагами, а нынче пора становиться друзьями…»
