Он стороной пробрался к переезду.
Тригер с остановившимся стеклянным взглядом садил под щебенку лопату за лопатой.
— Катись! Следующий!
Загиров постоял некоторое время молча, потом подтянул привычным движением штаны, сплюнул и сказал:
— Давай.
Тригер посмотрел на него через плечо и кивнул назад головой.
— Вон… там… — сказал он, задыхаясь. — Лопата… другая…
Загиров поднял с земли лопату, поплевал в ладони и стал рядом с Тригером.
Он нерешительно посмотрел на Мосю. Мося отвернулся. Посмотрел на Ищенко. Ищенко смотрел мимо, вдаль. Загиров крякнул и всадил лопату под щебенку.
— Следующий.
Фома Егорович вытер свои русые полтавские усы большим, легким носовым платком с разноцветной каемкой.
Он спрятал платок в нагрудный карман синего комбинезона.
Он только что плотно поужинал, вымылся с мылом, причесался.
На ужин давали вкусную бабку из макарон с мясом.
Теперь можно отдохнуть.
Он медленно шел домой, в отель. Там будет курить и читать. Он оттягивал эту вожделенную минуту.
— Ну, как наши дела, товарищ Эдисон? — спросил Фома Егорович, проходя мимо Маргулиеса. — Воткнули Харькову?
Маргулиес молча кивнул на плакат.
— «Бригада бетонщиков», — с удовольствием, не торопясь, прочитал Фома Егорович вслух, — «Кузнецкстроя дала сегодня невиданные темпы. За одну смену четыреста два замеса, побив мировой рекорд. Довольно стыдно, това. това. сидеть в калоши до сих пор».
Он весело захохотал.
— Хорошо! — воскликнул он, сияя твердыми, светлыми глазами. — Браво, бис! Они пришли раньше. Теперь их надо хорошенько бить, чтобы они не задавались на макароны. Бить!
Он взял Маргулиеса под руку.
— Я вас ждал в столовой обедать — вы не пришли. Ждал ужинать — то же самое. Вы можете целую неделю не кушать, как верблюд, товарищ Эдисон. Пойдем, я вам покажу интересный американский журнал, последний номер.
Грохнула новая порция бетона.
— Триста сорок два, — сказал автоматически Маргулиес.
Он остановился и стал прислушиваться. Он хотел на слух определить продолжительность замеса. Он медленно считал про себя: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть…»
— Пойдем, товарищ Маргулиес. Нельзя не отдыхать подряд двадцать четыре часа. Они сами без вас воткнут Кузнецку. Будьте в этом уверены. Я уже вижу, как они работают, эти чертенята. Пойдем. Делу время, потехе, как это говорится, один час. У меня есть для вас одна бутылочка коньяку.
Маргулиес не слышал.
«Семь, восемь, девять, десять, одиннадцать…»
Теперь, для того чтобы побить Кузнецк, надо было делать каждый замес не больше чем одну минуту и десять секунд.
Фома Егорович приложил руку к глазам и следил за бригадой.
Он невольно залюбовался ритмом и четкостью работы.
Через ровные промежутки, один за другим, катились большеколесные стерлинги, проносились друг мимо друга тачки, взлетали лопаты, дымился цемент.
И все это свежее, сильное, молодое движение, в невероятно увеличенном размере, проектировалось, как на золотом экране, на гигантской стене тепляка.
Это был великолепный китайский театр теней.
Тени гигантов двигались по экрану тепляка, изломанные и рассеченные неровностями его досок и впадинами окон.
Гиганты-рикши гуськом катили коляски. Крутились колеса, высокие, как пятиэтажный дом. Тень колеса мелькала частыми спицами китайского зонтика. Колесо накатывало на колесо. Колеса сходились и расходились. Спицы скрещивались среди них в свежем и сильном ритме.
Маргулиес медленно просчитал до семидесяти. Барабан не опрокидывался.
Он просчитал до восьмидесяти. Шума вываливаемого бетона не было.
Он просчитал до восьмидесяти пяти.
Стоп!
Машина остановилась.
— Вода! — закричал кто-то сорванным голосом.
— Виноват, Фома Егорович, одну минуточку.
Маргулиес бросился к машине.
— В чем дело?
— Вода! — хрипло кричал моторист. — Вода-с!
Фома Егорович отошел в сторонку, сел на доски и вытащил из кармана журнал. Он медленно развернул толстую, тяжелую, свернутую в трубку тетрадь глянцевой меловой бумаги и разложил ее на коленях.
Три четверти журнала занимали рекламы. Читать и рассматривать рекламы было любимым занятием Фомы Егоровича.
Со сладостной медлительностью, страница за страницей, он погружался в роскошный мир идеальных вещей, материй и продуктов.
Здесь было все необходимое для полного и совершенного удовлетворения человеческих потребностей, желаний и страстей.
Муза дальних странствий предлагала кругосветные путешествия. Она показывала трансатлантические пароходы, пересекающие океаны.
Нежный дым валил из четырех блистательных труб. Неподвижная волна круто стояла вдоль непомерно высокого носа с вывернутым глазом якорного люка.
Каюты люкс обольщали чистотой нарядных кроватей, комфортом каминов и кожаных кресел.
И все это было, в сущности, не так дорого.
Все было доступно, наглядно, осязаемо, возможно, желанно.
Сигареты «Верблюд» сыпались из желтой пачки. Их толстые овальные срезы обнаруживали волокна идеально золотистого табака, говорившего о сладости финика и аромате меда.
Элегантные ручные часы и зажигалки последних конструкций.
Стильная мебель. Бронза. Картины. Ковры. Гобелены. Тончайшая копенгагенская посуда. Игрушки. Газовые экономические плиты. Книги. Башмаки. Костюмы. Галстуки. Ткани. Цветы. Собаки. Коттеджи. Духи. Экстракты. Фрукты. Лекарства. Автомобили.
Фома Егорович с наслаждением всматривался в предметы, любовался ими, снисходительно критиковал.
Они все в отдельности были доступны для него. Но он хотел, чтобы они принадлежали ему все вместе.
Восемнадцать тысяч долларов!
Он почти держал в руках этот мир вещей.
Через год — двадцать тысяч и через десять — двести тысяч.
Тогда все вещи вместе будут принадлежать ему.
За исключением, конечно, самых дорогих.
Но зачем ему моторная яхта?
Он любил выбирать автомобили. Он сравнивал марки и модели. Он знал все их достоинства и недостатки.
Но самое сладкое, самое сокровенное было для него приготовлено на последней странице.
Усовершенствованный, патентованный комнатный холодильник.
Это был цветной рисунок — целая картина — во всю страницу.
Стоял небольшой изящный шкаф на фаянсовых ножках. Шкаф был открыт. И в нем, в строгом порядке, на полках была разложена еда.
Розовая ветчина, крепкие и кудрявые овощи, булка, консервы, сало, крем, пикули, яйца, цыпленок, варенье; и все это — идеальной свежести и нежнейших натуральных красок.
И, склонясь к шкафу, стояла разноцветная женщина. Молодая, розовая, синеглазая, медноволосая, милая веселая Мэгги. Она радостно улыбалась. Ее вишневый ротик был раскрыт, как футляр с маленьким жемчужным ожерельем. Она смотрела на Фому Егоровича, как бы говоря: «Ну, поцелуи свою маленькую женку. Ну же».
А услужливые Лары и Пенаты рассыпали вокруг нее, как букеты, рубчатые формочки для желе, медные кастрюли, утюги, каминные щипцы, мясорубки.
Фома Егорович смотрел на нее и забывал о своей немолодой жене, о своих некрасивых детях, о своей полной лишений и трудов, бродячей, суровой жизни в чужих краях.
Солнце село.
Туча, черная, как деревянный уголь, отодвигалась на восток. Расчистилось небо. Горел бенгальский закат. Его горячим стеклянно-малиновым пламенем были освещены глянцевитые листы журнала.
У ног американца ало блестела черная, уж почти высохшая грязь лужи, вся полопавшаяся на квадратики, как лаковый ремень.
Маргулиес подбежал к машине.
— Почему остановка?
— Вода.
— В чем дело?
— Нет воды.
Каждая секунда была на счету. От каждой секунды зависел мировой рекорд. Мировой рекорд висел на волоске.
— Ох, не вытянем!
Работа остановилась. Люди замерли в тех позах, в каких застал их перерыв. Они отдыхали.
Кутайсов кричал в телефон:
— Алло! Водопровод! У телефона начальник аварийного штаба «Комсомольской правды». Почему на шестом участке нет воды? Что? Вода есть? Не закрывали?
Как же, дорогой товарищ, вода есть, когда воды нет? Что? А я тебе говорю, что нет! А кто же знает? Виноват, кто это говорит? Как фамилия? Ну, имей в виду, Николаев, ты будешь персонально отвечать за свои слова. Значит, ты утверждаешь, что вода есть? Добре.
Корнеев, обдирая туфли, карабкался по доскам в тепляк.
Там, на противоположной стороне, работала другая бетономешалка шестого участка, большая стационарная машина «Рансома».
Громадный воздух, пробитый и рассеченный по всем направлениям красными, клубящимися балками заката, мелькал движущимися тенями людей и колес.
