Винкич и Георгий Васильевич соскочили с первой площадки. Загремели крюки. Упали борты.
— Принимай щебенку!
Георгий Васильевич был весь, с ног до головы, в белом каменном порошке.
Его ночные туфли, разодранные в клочья, имели смешной и жалкий вид.
Грязный пот струился по его лицу.
В голове еще стоял адский шум камнедробилки, лязг грохотов. Перед глазами мелькал передаточный ремень, плавно бегущий от громадного медленного махового колеса к маленьким, страшно быстрым шкивам.
Расстояние между маховым колесом и шкивами было так велико, что ремень трансмиссии в метр шириной, залетая на головокружительную высоту камнедробилки, казался не шире тесемки.
И сама камнедробильная машина стояла, как гигантская кофейная мельница, и сыпались бледные, редкие искры из перегрызаемых и перемалываемых каменных глыб.
— Ну и денек! — тяжело отдуваясь, сказал Георгий Васильевич и сел на землю. — Ну, ладно!
Мимо бежал Корнеев.
— Понимаете, — сказал он Корнееву, сияя круглыми возбужденными глазами. — Мы им доказываем, как дважды два четыре, что щебенка необходима, а они заявляют, что не имеют права выходить из нормы. Так повысьте же норму, черт возьми, говорим мы, а они ссылаются на заводоуправление. Мы им весьма резонно указываем на необходимость всемирного повышения, а они, изволите ли видеть…
Корнеев посмотрел вокруг ничего не соображающими глазами, подергал носом, заглянул в пустой портсигар и, сказав: «Извините», — побежал дальше.
Кутайсов, надрываясь, кричал в телефонную трубку:
— Что? Не слышу. У вас тоже нету? Но пойми же ты, друг мой дорогой, что нам необходимо двадцать анкет. Ну да. Простых, обыкновенных печатных анкет для вступления в комсомол. Да! Вся ищенковская бригада. Что? В горком я звонил. В горкоме нету. В бюро? В бюро звонил — в бюро нету. Ну хоть пятнадцать штук! Нету? А, шут с вами совсем, я не знаю, что у вас есть в таком случае! Что? Мало того, что все вышли! Надо новые печатать! Вот мы
вас протянем… Что? Нет, друг, ты меня только, пожалуйста, не пугай. Я не маленький!. Пожалуйста. Хоть в Политбюро… До свиданья… Хоть в Политбюро. Куда хочешь! До свиданья. Он повесил трубку.
— Слободкин!
Время — одиннадцать часов сорок пять минут.
Маргулиес про себя считает замесы: «Триста восемьдесят восемь, триста восемьдесят девять, триста девяносто…»
Толпа теснится к настилу. Толпа шумит. Толпа вслух считает замесы:
— Триста девяносто, триста девяносто один, триста девяносто два…
— Три…
— …четыре…
— …пять…
С крыши тепляка вниз бьют снопы прожекторов. Прожектора установлены группами. В каждой группе — шесть штук. Шесть ослепительных стеклянных пуговиц, пришитых в два ряда к каждому щиту.
По всем направлениям ярко освещенного настила бегут фигуры с тачками. Каждая фигура отбрасывает от себя множество коротких радиальных теней.
Равноугольные звезды теней пересекаются, скрещиваются, сходятся и расходятся в четком, горячем, молодом ритме.
Ритм выверен с точностью до одной секунды, и люди работают как часы.
Тачка щебенки.
Тачка цемента.
Тачка песку.
— Ковш и вода!
Один поворот рычага. Теперь ковш и вода даются одновременно, одним движением руки.
— Не вытянут!
— Вытянут!
Грохот вываливаемого бетона.
— Триста девяносто шесть…
— Триста девяносто семь…
— …восемь…
— …девять…
— Время?
Корнеев держит перед глазами часы. Прожектора бьют в глаза. Корнеев закрывается от света ладонью. Он нервно подергивает носом, кашляет. На глазах — острые слезы.
— Без двух ноль.
— Вытянут!
— Не вытянут!
Налбандов во тьме шагает к фронту работы. Со всех сторон низкие и яркие звезды огней. Они мешают видеть. Он натыкается на штабеля леса, на проволоку. Он оступается, шарит перед собой палкой.
Впереди — свет и темная масса толпы.
Слава!
Это называется славой?
Да, это слава.
Налбандов раздвигает палкой толпу. Он вдвигается в толпу размашистым плечом.
Грохает барабан.
— Четыреста.
В толпе мертвая тишина. С виляющим визгом катятся тачки. Шумит мотор. Из мотора летят синие искры. С лязгом и скрежетом ползет ковш.
Грохает барабан.
— Четыреста один…
— Ноль часов, — негромко произносит Корнеев. Но его голос слышат все.
— Не вытянули.
— На один не дотянули. — Эх!
Тишина и слабый шум плавно останавливающегося барабана.
И в этой тишине вдруг раздается далекий, но отчетливый голос трубы.
Валторна отрывисто произносит вступительную фразу марша, блестящую и закрученную, как улитка. Счастливую фразу на медном языке молодости и славы. Вслед за ней ударяет весь оркестр.
Оркестр гремит парадной одышкой басов, круглыми и тупыми тампонами литавров, жужжаньем тарелок, криками фаготов.
Это Ханумов ведет свою бригаду.
Она приближается.
Она переходит от фонаря к фонарю, от прожектора к прожектору. Она то возникает на свету, то скрывается в темноте.
Она пропадает в черном хаосе вывороченной земли, нагроможденных материалов. Она переходит из плана в план. Она вдруг появляется во весь рост на свежем гребне новой насыпи, насквозь пронизанная снизу снопами невидимых прожекторов, установленных на дне котлованов.
Блестят трубы оркестра, и блестит золотая тюбетейка Ханумова, несущего на плече развернутое знамя.
Он ведет свою бригаду из тыла на фронт.
— Не вытянули!
Ищенко медленно вскидывает лопату на плечо. Со всех сторон в глаза бьют прожектора. Он закрывается от них ладонью. Он поворачивается во все стороны. Но всюду — лица, лица…
Он закрывается от лиц, от глаз.
Он медленно, опустив голову, идет через настил, согнув толстые плечи и часто перебирая маленькими, босыми, цепкими ножками.
За ним медленно через настил идут хлопцы.
Машина останавливается.
Мося сидит посредине настила, поджав по-турецки ноги и положив голову в колени. Его руки раскинуты по сторонам.
В тепляке, за машиной, в деревянную форму льют последний пробный кубик бетона для испытания прочности.
Здесь — представители лаборатории, заводоуправления, корреспонденты, инженеры, техники.
При свете прожекторов, валяющихся на полу, как военные шлемы, химическим карандашом подписывают официальный акт.
Десять проб бетона, десять деревянных ящиков, тщательно перенумерованных и опечатанных, передаются в центральную лабораторию на экспертизу.
Ровно через семь суток затвердевшие кубики бетона будут испытывать. Только тогда определится качество. Не раньше.
Бетон должен выдержать давление ста килограммов на один квадратный сантиметр. Если он не выдержит и треснет — значит, вся работа насмарку. Значит — ломать плиту и лить сначала.
Судьба Маргулиеса зависит от качества бетона. Маргулиес уверен в нем. Данные у него в кармане.
Но все же он взволнован. Он напряжен. В его голове механически мелькают таблицы и формулы. Он как бы лихорадочно перелистывает все свои знания, весь свой опыт. Мелькают, мелькают страницы.
Как будто бы все в порядке.
Но — вдруг… Кто знает?. Может быть — плохого качества цемент или неверно дозировали воду.
Маргулиес берёт огрызок химического карандаша и размашисто подписывает акт.
Налбандов распоряжается отправкой кубиков. Он бесцеремонно пересчитывает палкой ящики, отдает приказания.
Звуки оркестра достигают его уха. Он щурится, недобро усмехается. Он пожимает плечами.
Оркестр гремит совсем близко.
— Да у вас тут, я замечаю, не работа, а масленица! Карнавал в Ницце! Очень интересно.
Маргулиес внимательно всматривается в его лицо, желтоватое, скульптурно освещенное снизу, чернобородое, полное резкого света и теней. Маргулиес хочет что-то сказать, но в ту же минуту замечает страшную тишину.
Мотор молчит.
— Что случилось? Извините…
Он бежит к машине.
Корнеев стоит, облокотясь на столе, и, задрав голову, разговаривает с мотористом. Моторист вытирает паклей руки. Хронометражистка складывает и пересчитывает бумажки.
— В чем дело? Почему не работают?
— Смена. Конец. Не дотянули одного замеса. Четыреста один.
— Постой… Я не понимаю… Который час?
Маргулиес снимает очки и трет ладонью лоб. Он растирает по лицу кляксы бетона.
— Одна минута первого.
Маргулиес быстро надевает очки.
— А мы когда начали?
— В шестнадцать восемь.
— Так что же вы делаете!!! Стой!!! Что же вы делаете!!!
Маргулиес сломя голову бежит к настилу.
— Стой! Кто приказал кончать? По местам!
Бригада останавливается.
— Мотор! — исступленно кричит Маргулиес. — Мотор-р-р!!! Начали в шестнадцать восемь, простой по вине цементного склада — десять, по вине Семечкина — восемь, несчастный случай со Сметаной — семь. Итого — тридцать три минуты. Мы имеем еще тридцать три минуты.
