— Мотор! — исступленно кричит Маргулиес. — Мотор-р-р!!! Начали в шестнадцать восемь, простой по вине цементного склада — десять, по вине Семечкина — восемь, несчастный случай со Сметаной — семь. Итого — тридцать три минуты. Мы имеем еще тридцать три минуты.
Ищенко останавливается как вкопанный.
Мося вскакивает на ноги:
— Стой! Стой! Мотор! Назад!
— Вертай назад! — кричит Ищенко. — А ну, хлопцы, вертай назад. Слушай меня! По тачкам! По ло-па-там! По стер-лин-гам!
Его голос подымается, подымается, подымается и достигает вибрирующей высоты кавалерийской команды.
— По мес-та-а-ам!
— Приготовились! Начали! — кричит Мося, складывая остатки голоса. — Пошли-и-и!
Все двинулось с места, побежало, смешалось, пошло, ударило, замелькало… Тачка щебенки. Тачка цемента. Тачка песку.
— Ковш и вода!
Опрокидывается барабан.
— Четыреста два. Четыреста три. Четыреста четыре.
— Плакал Кузнецк! Куда там!
Мося бросает на полдороге тачку. Он мчится к машине. Он, как черт, взлетает на перила настила.
Он рвет плакат. Он рвет его в клочки, и клочья подкидывает в воздух. Освещенные прожекторами, они летят и кружатся.
Он стремительно бросается назад к тачке.
— Ур-рр-а!
— Ребятки, ребятки, ребятки…
Толпа хором считает:
— Четыреста пять, четыреста шесть… Вспыхивает магний. Щелкают затворы зеркалок.
— …семь…
— …восемь…
— …девять…
Маргулиес осматривает себя при свете прожекторов со всех сторон. Он осматривает колени, локти. Он счищает с себя пыль. Он изворачивается и пытается посмотреть на спину — не запачкана ли. Он слюнит платок и украдкой вытирает лицо, шлифует стекла очков.
Он чистит сапоги — нога об ногу, — притопывает, поправляет кепку.
Тонко про себя улыбаясь и не глядя больше на бригаду, он, не торопясь, идет к конторе прораба.
Там сидит Налбандов.
Он сидит, раскинувшись на низкой тесовой лавке, упираясь толстой спиной и затылком в дощатую стенку. Полы его черного пальто лежат на полу. Он равнодушно играет перед собой палкой.
В конторе тесно, дымно, шумно.
Столы застланы пожелтевшими, выгоревшими на солнце газетами. Газетные листы испятнаны рыже-лиловыми кляксами чернил, исчерчены и изрисованы карандашами.
Столы завалены бухгалтерскими книгами, ведомостями, актами, требованиями, приказами, графиками.
Шура Солдатова, сидя на полу, клеит стенную газету «За темпы». Волосы бьют ее по глазам. Она их отбрасывает. Она стыдливо натягивает худую черную юбку на грязные, глянцевитые, розовые колени.
Конторщики щелкают на счетах, курят, пьют из кружек холодный чай с сильным аптекарским привкусом хлорированной воды.
Кутайсов ругается по телефону.
Георгий Васильевич сидит на слишком низком и шатком табурете, широко расставив локти. На углышке стола он пишет карандашом статью.
Винкич, навалившись на него сзади, заглядывает в бумагу, ерошит волосы, торопит:
— Дальше, дальше, Георгий Васильевич. Очень хорошо. Вот что значит — настоящий писатель. А вы еще притворялись, что не умеете писать статей и технически не подготовлены. А разбираетесь не хуже любого прораба.
Винкич безбожно льстит.
Но ему необходима подпись Георгия Васильевича, необходимо сильное имя.
Будет бой. И он будет драться в кровь. Он заранее выбирает себе оружие.
— Пишите, Георгий Васильевич, пишите.
Георгий Васильевич знает, что Винкич преувеличивает его достоинства, но все же ему приятно.
— Ну-ка, вспомним старину, когда и мы в газетах пописывали, — бормочет он, кряхтя. — А ну-ка, а ну-ка, авось старая кобыла борозды не испортит.
Его глаза добродушно окружены и глянцевиты. Он в ударе. Карандаш бежит по листу. Винкич вполголоса читает:
— «В последнее время наметились два противоположных течения в области темпов изготовления бетона…» Очень хорошо, очень верно… «…и использования бетономешалок. С одной стороны, на ряде строек идет непрерывное увеличение числа замесов. Точка. С другой стороны, ответственные инженеры некоторых крупнейших строительств категорически возражают против увеличения числа замесов, запятая, исходя из соображений о том, что подобное увеличение числа замесов может отрицательно повлиять на амортизацию дорогого импортного оборудования». Очень хорошо.
Винкич бегло взглядывает на Налбандова и, нарочно повышая голос, говорит:
— Поставьте, Георгий Васильевич, перед словом «отрицательно» слово «якобы».
Он нажимает на якобы.
— Якобы отрицательно. Пишите — якобы отрицательно. Так крепче.
— Можно — якобы. Можно вам и — якобы. Якобы отрицательно… Нуте-с…
Налбандов глух. Он не слышит.
«Амортизация и качество», — думает он.
Он небрежно скользит взглядом по комнате.
Всюду — газеты, газеты, газеты…
Газеты испятнаны портретами героев. Ленты голов. Колонны голов. Ступени голов.
Головы, головы, головы.
Грузчики, бетонщики, арматурщики, землекопы, опалубщики, плотники, такелажники, химики, чертежники…
Старые, молодые, средние.
Кепки, кубанки, шляпы, фуражки, тюбетейки…
Имена, имена, имена.
Слава!
Это называется славой?
Да, это слава.
Это самая настоящая слава. Слава делается именно так. Слава делается «здесь». А «там» — ее можно реализовать.
Он искоса посмотрел на Шуру Солдатову.
Стоя на четвереньках и по-детски двигая языком, она наклеивала на лист стенной газеты фотографию Маргулиеса.
«Да, это слава, — подумал он. — И я глупо пропускаю ее».
Надо делать — имя, имя, имя.
Имя должно печататься в газетах, упоминаться в отчетах, оспариваться, повторяться на митингах и диспутах.
Это так просто!
Для этого только нужно быть на техническом уровне времени. Пускай этот уровень низок, элементарен. Пусть он в тысячу раз ниже уровня Европы и Америки, хотя и кажется выше.
Эпоха требует авантюризма, и надо быть авантюристом.
Эпоха не щадит отстающих и несогласных.
Да, это слава.
И он сегодня упустил счастливый случай.
Чего проще?
Надо было идти на уровне времени. Взять дело рекорда в свои руки, организовать, двинуть, раструбить, быть первым…
Он совершил тактическую ошибку. Но еще не поздно. Еще будет впереди тысяча таких случаев.
— …Четыреста двадцать девять…
Корнеев не сводил глаз со стрелки часов.
— Ноль часов тридцать три минуты. Хватит! Конец!
Ищенко осторожно опустил тачку и подолом рубахи вытер лицо.
— Шабаш! Выключай мотор!
Он лениво махнул утомленной рукой мотористу. Барабан плавно остановился. Толпа крикнула «ура».
Не глядя по сторонам, Ищенко, не торопясь, сошел с настила. Толпа расступилась.
Перед ним стоял Ханумов.
В золотой, ярко блистающей тюбетейке, в красных призовых штиблетах, рыжий, курносый, с лицом, побитым оспой, как градом, он стоял, твердо отставив ногу и небрежно облокотясь поднятой рукой на древко развернутого знамени.
Ищенко опустил глаза и усмехнулся.
Усмехнулся и Ханумов. Но тотчас нахмурился.
— Ну, Костя…
Его голос звучал дружественно, торжественно, но вместе с тем и грозно.
Он остановился. Он искал и не находил подходящих слов. Он постоял некоторое время молча и протянул Ищенко руку.
Они обнялись и трижды неловко поцеловались, покрытые полотнищем знамени.
Трижды на своих губах почувствовал Ищенко твердость ханумовской щеки, жесткой, как доска.
— Ну, Костя… Тебе сегодня большая слава, большая победа. Мировой рекорд, это не как-нибудь… Одним словом, будь здоров, принимай поздравления. Ты — первый на все строительство. На
сегодня ты первый. Четыреста двадцать девять замесов — как одна копейка. Молодец. Хороший бригадир. Харькову воткнул. Кузнецку воткнул. За одну смену всем воткнул. Очень хорошие показатели. Очень хороший бригадир… На данный отрезок.
Ханумов проглотил слюну.
— Ты четыреста двадцать девять замесов, — вдруг закричал он, — а мы выставляем против тебя встречный — пятьсот! Пятьсот — и ни одного меньше. Меньше, чем после пятисот, — не уйдем с места. Ляжем.
Он повернулся к своей бригаде.
— Верно, хлопцы?
— Верно! Пятьсот! Пятьсот пятьдесят! Не уйдем с места! — закричали ребята.
— Слыхал, Ищенко? Слыхал моих хлопцев? Запиши себе. Пятьсот. Торопись гулять.
— Нэ кажи гоп, — сказал Ищенко сумрачно. Ханумов тщательно осмотрел его с ног до головы, но не удостоил больше ни одним словом.
Он с достоинством отошел в сторону, воткнул знамя в кучу щебенки, возвратился на прежнее место и повернулся к бригаде:
— Товарищи! Слушай мою команду. Все по местам. По тачкам. По лопатам! По стерлин-га-ам!
