Ей хотелось петь, кричать, смеяться, передать всем на свете, что это она, Маруся Нестерова, летит по небу. Вез инструктора. Сама летит. Машина подчиняется каждому её движению, любому желанию. Это непередаваемо… Ну, теперь берегись, Андрей!
«Как это замечательно получилось с аэроклубом! Занятия помогли мне отвлечься и на время забыть свои сердечные дела. Я не пропустила ни одного полета, а по теории даже помогла отстающим товарищам по группе. В институте сданы почти все зачеты, осталась история русской литературы. Выпустила 24 номера стенной газеты — немало! По волейболу наша курсовая команда вышла на первое место в институте. В аэроклубе подошли к последнему упражнению (полёт по маршруту и посадка на чужом аэродроме). Со стороны поглядеть — полон короб счастья. А на самом деле, где-то там, в самой глубокой глубинке, тлеет оно, то, никогда не угасающее, чувство обиды… Как много сил и времени уходит на бесплодные переживания! Стала больше любить музыку и стихи.
Я встретил вас, и всё былое
В отжившем сердце ожило,
Я вспомнил время золотое —
И сердцу стало так тепло…
У Обуховой низкий, хватающий за душу голос. Я люблю такие голоса. Они тревожат, волнуют, куда-то зовут…
18 августа. День авиации. На аэродроме был устроен праздник с показом полётов. По группе курсантов я демонстрировала технику пилотирования (конечно, под наблюдением Рюмкина). Виражи мелкие и глубокие, боевые развороты, три петли, два переворота через крыло и один срыв в штопор. Сердце звенело от восторга и чувства превосходства над теми, кто наблюдал за моим полетом с земли (жалкая и ничтожная хвастунишка!). Но дневник — это откровенность. Он моя совесть. Да, как ни прискорбно, но именно это чувство переживала я там, в небесах. По радио была названа моя фамилия. И Рюмкина. Он гордится мной, как ученицей. Посадила машину на три точки. Прямо к посадочному знаку. Хрусталёв поздравил меня с удачным полётом и намекнул на то, что я могу поступить в школу военных пилотов.
Надо взвесить все — за и против.
День полон добрых предзнаменований. Дома меня ожидала приятная весть. Оказывается, Андрей уже в нескольких письмах справлялся обо мне. Я просила ничего ему не сообщать. Пусть. Необъяснимо устроена наша девичья душа: так хотелось с ним встретиться, похвалиться, рассказать о своих успехах, а узнала, что он ищет меня, — и всё уже наоборот.
Я люблю сигнал зелёный,
Знак свободного пути,
Нелюбимой, невлюблённой,
Хорошо одной брести…
Вчера у нас на вечере выступали поэты из Москвы: Ольга Бергольц и Михаил Голодный. Голодный читал стихи, посвященные трём погибшим стратонавтам:
Что ждет их
За хмурыми облаками?
Смерть или жизнь
Глядит из-под туч?
Снесёт ли их ветром,
Засыплет ли льдами?
Пробьёт ли сердца им
Космический луч?
Алло, Васенко.
Алло, Федосеенко.
Где вы, где? Никто, кроме вас,
Не стоял так близко
К небу, солнцу,
К самой звезде.
Как ни странно, гибель стратонавтов не только не отпугнула меня, а как бы даже влила в моё сердце новые силы. Недавно в воздухе я пережила удивительное состояние. Я летела одна. И мне вдруг представилась наша планета как бы со стороны. Из отдаления. И вот люди изо всех сил стараются оторваться от неё, подняться вверх, к звездам, но она не отпускает их от себя и за эту дерзость всегда жестоко мстит. Человек бессильно возвращается на землю…
Что-то я никак не додумаю, а слов подходящих не нахожу, чтобы передать те свои мысли и ощущения…
В общем, решено — иду в школу военных пилотов!
Вперёд за победой
Над стратосферой —
Против облачных ям,
Против звёздных болот,
Против рабьего бога,
Против чёртовой веры,
Против холода
И равнодушья высот.
Теперь, милая моя, не хныкать и не жаловаться. «Бачили очи, шо купували…»
По разрешению медицинской комиссии Андрея допустили к полетам, но аттестацию изменили: по окончании школы он выпускался не в истребительную авиацию, а в разведывательную.
Ребята ходили молодечествуя, воображая, что каждый из них сбил, по крайней мере, не меньше пяти неприятельских самолётов, хотя никто из них ещё ни разу не держался за ручку верткой истребительной машины.
Наступили счастливые дни окончания школы. Портные дни и ночи стучали машинками, срочно готовя выпускникам синие парадные костюмы.
Сбрасывались изношенные, со стоптанными каблуками, чёрствые сапоги, надоевшие шинели, гимнастёрки и штаны.
Несмотря на жару, все до позднего вечера, потея в синих суконных костюмах, гуляли по городским тротуарам, снимаясь у фотографа группами, с инструктором и поодиночке.
После прощального банкета начальник школы вызвал
Андрея:
— Из округа пришло распоряжение о направлении вас в отряд Волк-Волконского, куда вы с Гавриком, кажется, особенно стремились!..
Через два дня Андрей отбыл из школы в часть.
Самолёты, один за другим, обгоняя собственные тени, срывались со старта. Андрей сидел в кабине новой машины и знакомился с устройством и расположением приборов.
— Вот это хозяйство… — восхищённо докладывал он. — Штурвальчик, выдвижной радиатор, пожарный кран, высотный газ, сиденье поднимается. А козырёчек — никакой ветер не страшен.
Техники и мотористы оглядывали и ощупывали машину со всех сторон.
— Да-а… Не то что наши балалайки, обвешены проволокой, как струнами.
Сегодня по уговору с Андреем Волк должен был лететь на испытание машины вверх колесами. Такие испытания в частях строжайше запрещались, но Волку хотелось чем-нибудь поразить молодого летчика. Позавчера в отряд для освоения новой материальной части прислали из Москвы новенький двухместный разведчик.
Полдня просидел Андрей с командиром в душном бараке, изучая формулы полётных данных новой машины.
— Теоретически никаких осложнений не предвидится. Единственное — может захлебнуться мотор.
— Чепуха. Всё зависит от летчика. Хороший летчик должен уметь летать даже на благородном порыве…
— А не посчитают ли это за воздушное хулиганство? — несмело возражал Андрей.
— Главное — молчи! Пойдём будто по маршруту, а там найдём место поглуше, от начальства подальше. Ты как, не дрейфишь? Значит, затоптано.
Волк вяло ковырял спичкой во рту. Настроение у него было пониженное. «Не выспался. Плохо стал спать. Нервы… И аппетит пропал. Не обедал. А теперь ишь как гложет…» По старой привычке разыскал в кармане кусочек сахару и положил в рот. «Пососу — и пройдет…»
Вместе с сумерками садились последние самолёты. Волк выкурил подряд две папиросы и полез в кабину.
— Я с Клинковым пойду в часовой маршрут.
Андрей бросил фуражку под сиденье и застегнул шлем.
Надо было отрегулировать длину привязных ремней: при полете вниз головой можно было выпасть наружу.
Мотор работал на малых оборотах. Андрей сидел в задней кабине, она была просторна и неуютна.
— Готов?
Андрей кивнул головой и надвинул на глаза очки. Не поднимая руки, Волк по-хозяйски двинул сектор газа: мотористы, державшие самолёт за плоскости, едва успели отскочить в стороны. Машина нерешительно тронулась с места и резво бросилась вперед.
Уже на высоте шестисот метров земля начала затягиваться дымкой. Тьма, словно прорвавшись через плотину, хлынула на аэродром и, затопив его, покатилась на город.
По тёмной фиолетовой земле извивалась налитая пламенем река, вода напоминала расплавленный, остывающий металл. Самолёт, позолоченный закатом, горячо набирал высоту, ангары исчезали.
Крутыми просторными кругами Волк над аэродромом набрал две тысячи метров. Андрей через борт смотрел вниз. Там, над глухой пустыней полувидимой земли, как чаинка в стакане, кружился в вираже одинокий самолётик. «Гаврик раздоказывает», — улыбнулся Андрей. В далёком утонувшем городе вспыхивали игрушечные ожерелья уличных огоньков. Мотор пел ровным ревущим голосом.
Летели минут двадцать, и Волк подал знак Андрею приготовиться. Словно с крутой горы, наклонившись, самолёт покатился вниз и с оглушающей плавностью начал взбираться к звездам — полоска горизонта бросилась под колёса. У Андрея было такое ощущение, будто мотор и передняя часть машины валятся на него — он лежал на спине. Волк начал шуровать ручкой и ногами — машина на один момент застыла в перевёрнутом положении. Над головой Андрея, внизу, помаргивали городские огоньки, бледно-зелёные звёзды горели под колесами. Андрей почувствовал, что висит на ремнях: он ухватился за борта кабины. Из- под сиденья, мимо глаз, проскользнули фуражка и какой-то сверкнувший продолговатый предмет (как потом оказалось, непристёгнутая ручка запасного управления) и сгинули в пространстве. Кобура с револьвером, соскочив с плеча, держалась где-то за ухом. Мотор закашлял, зафыркал и начал работать с перебоями. Плохо подчиняясь управлению, потерявший скорость самолёт нелепо кувыркнулся и ринулся на крыло — ветер, как из ушата, плеснул с левой стороны; решительным движением Волк вывел машину в линию горизонтального полета.
