Она покачала головой:
– Вы ошиблись. А сейчас и мужчины многие бросают курить. Сила воли или страх. Или одно дает толчок другому?
– Импульс во всем нужен.
– А я вам завидую, – сказала она задумчиво. – Мне это незнакомо: посещение родных мест после долгой разлуки. Я москвичка. Наверно, интересно приезжать на родину? – спросила она просто и оживленно.
– Интересно – не то слово. Воспоминания наваливаются. Вот сейчас пойду погуляю по городу.
– А я сейчас в трест, буду там до обеда, а потом тоже собираюсь погулять.
– Если хотите, могу составить вам компанию, – сказал он, помедлив.
– Хорошо, – ответила она спокойно. – Можно встретиться здесь.
Это было поразительное смешение прошлого, настоящего и будущего.
Домики в палисадниках, каменные степенные здания и едва заложенные, тянущиеся вверх, новые современные корпуса. Все это причудливо перемежалось, и иногда казалось непонятным их соседство, но Дроздов знал, что это лишь потому, что он не знаком с общим планом застройки. Город напоминал одну огромную квартиру, где еще вполне прочно стоит столетняя дедушкина мебель, а рядом с нею легкая, современная, приобретенная детьми и внуками, и слегка смущает лишь то обстоятельство, что точно такие же вещи у всех друзей и знакомых.
Марусиного дома не было, не было всей улицы, а была совсем другая улица – стандартные четырехэтажные дома розового цвета, чахлые газончики, играющие дети.
Той улицы не было, будто ее вообще не существовало. Будто никогда не было морозного дымного заката за окном и догорающей печки, бросающей на пол зыбкий отблеск, будто не было широкого Марусиного лица, ее добрых глаз и шестимесячных кудряшек, будто не было самого Лешки Дроздова, уезжающего к Москве в красной теплушке, вмерзающего в пористый мартовский снег, стонущего в ночной госпитальной палате.
Розовые дома пытались заслонить его прошлое.
Он прошелся по этой улице, свернул в другую, старую, которую вспомнил сразу, миновал ее, перешел по мосту через пути, заглянул в здание вокзала. По-прежнему он ощущал странную нереальность своего здесь пребывания, но одновременно внимательно смотрел по сторонам. Это был его город. В этом северном городе не было такой, чистильщика обуви, не было носильщиков на вокзале, не было, вероятно, много другого. Но многое, очень многое здесь было. Здесь была современная гостиница, большой кинотеатр, новые дома, точно такие же, как в Черемушках, новый вокзал с автоматической камерой хранения, ходили изящные львовские автобусы. Здесь были нормально оборудованные магазины с хорошим снабжением. Особенно его радовало обилие привозных фруктов. Люди несли в авоськах яблоки, абрикосы, арбузы, виноград. «Вот так и нужно снабжать северные районы», – думал он с удовлетворением.
В общем, это была обычная жизнь, все как полагается.
Он задумчиво пересек площадь и вышел к реке. Должно быть, река действительно сильно обмелела за лето, особенно здесь, в своем верховье, ее сузило жарой, и она немножко разочаровала Дроздова, в его памяти осталось нечто более внушительное. За рекой белели песчаные отмели – пляжи, где он купался столько раз, а еще дальше темнела зубчатая полоска леса. Погода совсем разгулялась, было тепло, голубело небо, и лишь вода была по-северному холодной и серой.
Дроздов спустился по деревянной скрипучей лестнице вниз к дебаркадеру. Там все было как на корабле, – трап, окованный железом, иллюминаторы, хронометр на стене. На дебаркадере была и своя гостиница, и он немного пожалел, что живет не здесь. Здесь всю ночь плещет в борт волна, слышны голоса команд со швартующихся судов, гомон пассажиров, гудки.
И сейчас, смутно тревожа Дроздова, у борта стоял большой теплоход, и была уже объявлена посадка, – вниз, на Архангельск, и рябило в глазах от воды.
Потом Дроздов сидел наверху на скамье и смотрел на реку, потом снова бродил по городу, задумавшись о своем и порою непроизвольно взглядывая на часы.
– Да, память у меня неплохая. Но должен вам честно сказать: не помню, как вас звать.
– Маргарита Александровна.
Она шла рядом с ним по деревянному тротуару и чуть касалась его плечом, когда нужно было дать дорогу идущим навстречу.
– А мне, чтобы попасть в свою юность, достаточно завернуть за угол, – говорила она. – Там моя школа. Но я тоже очень редко туда сворачиваю, только случайно…
Он слушал ее и почти не слышал, выключаясь, как он умел, лишь как бы между прочим ощущая ее присутствие, а в его душе откликались ему домики в палисадниках, деревянные тротуары, старые тополя.
Стояла уже вторая половина дня, ясная, тихая.
Было по-настоящему тепло последним теплом осени, и это действовало расслабляюще, утомляло, хотелось остановиться или сесть и не двигаться, подставив лицо осеннему солнцу. Они шли медленно-медленно.
– И долго простоит такая погода? – спросила она.
– А это посмотрим в среду. Тогда бабье лето начинается. Если утром на порог выйдет первой девка баская, то все в порядке, ясная будет погода, теплая… Примета такая, – пояснил он на всякий случай.
– Как вы говорите?
– Баская, ну, значит, красивая, – он хотел добавить: «Вроде вас», но тут же решил, что это будет лишнее, – а выйдет первой замухрышка какая, тут все пропало. Вообще, над этим контроль бы надо установить, привлечь общественность. А то ведь красавицы спят дольше.
– Баская, – сказала она задумчиво.
Они были уже на окраине города, вдали, на холме, чернела церквушка, а за нею светилась полоска воды.
Навстречу им шла пара. Девушка и парень, оба сильно наклонившись друг к другу, прижимаясь плечами, как бы опирались друг на друга, похожие издали на печатную букву «Л». Они шли как во сне, пришлось уступить им дорогу.
Дроздов считал себя человеком современным, такие сцены его не раздражали, но сейчас он представил себе, что вот он, молодой, идет эдаким манером с Марусей, и усмехнулся, так это было неправдоподобно и нелепо.
Дроздов и Маргарита Александровна по-прежнему медленно шли по тротуару под еще теплым осенним солнцем, и он вдруг обнаружил странное ощущение: будто оба они живут здесь давно и просто вышли пройтись, прогуляться, как обычно, как всегда.
Они подошли к типовому серому зданию Дворца культуры, огромному, с колоннами, и хотя колонны были архитектурным излишеством, Дроздов гордился перед ней этим дворцом, который тоже видел впервые, так, будто сам построил его.
– Как Большой театр, – произнес он с удовольствием.
На фасаде висели афиши и объявления, и она сказала:
– А вот, видите: «Открыта выставка самодеятельных художников». Зайдем?
Они прошли через пустынный, полутемный вестибюль и фойе, невольно стараясь не шуметь, почти на цыпочках, и попали в маленький светлый зал, где и размещалась выставка. Там висели картины, стояли гладиолусы из материи и поролона, деревянные зверюшки. Под каждой работой подпись: фамилия и профессия автора.
Дроздов наклонился, рассматривая фигурки, когда услышал ее шепот: «Посмотрите сюда!»
Он обернулся. В простенке, поблескивая и отсвечивая, висела большая картина. Она называлась «Наш красный сигнал».
На ней было изображено железнодорожное полотно с одним лопнувшим рельсом. Между шпалами, на шесте, висели красные трусики. А рядом застывшие, неподвижные трое детей. Девочка, пожертвовавшая трусы, совсем голенькая сидела сбоку на сложенных шпалах, подложив под попку книжку, обхватив руками колено, с томным, понимающим видом. Вблизи с безучастным выражением лица стоял мальчик, а следом столь же нелепо-неподвижно, в одних трусах, еще девочка, с вполне сложившимися формами. Оба они смотрели изпод руки вдаль, навстречу поезду. Кожа у всех троих была какого-то сероватого оттенка, но выписано все было чрезвычайно аккуратно и покрыто лаком.
– А что, смешно, – сказал Дроздов.
– Может быть, вы и правы, потому что это пародия. Жаль, что художник не знает этого.
– Т-сс, – он отвел ее к другой стене, сообразив, что сидящий возле картины человек и есть автор, а рядом на столике лежит книга отзывов. Он кого-то напоминал Дроздову, – смотрел гордо, с достоинством, будто знал еще что-то дополнительно.
На другой стене висели небольшие картины: «Ветер», «Лес», «Поле», и на них действительно гнулись под ветром кусты, взлетали ввысь красные на закате стволы сосен, темнели вдали стога. На одной картине было нагромождение различных судов, стоявших тесно, почти касаясь друг друга, под ними застыла зеленая вода, а наверху тянулась улица с маленькими домиками, деревянный тротуар, осенние рябины. Картина называлась «Улица адмирала Ушакова».
Они опять прошли через полутемное фойе, где висели портреты писателей-классиков, и она спросила, кивнув на Чехова:
– Знаете, какой у Чехова был рост? – Рост? Небольшой, наверно.
– Сто восемьдесят шесть сантиметров, – сказала она торжествующе.
