— Да ладно, чего уж там, — помог я ему. — Если так надо… Опять же, благодарность и премия…
— Надо, Федя, — рассмеялся Игорь. — А о премии ты уж не беспокойся.
— Ладно. Чем не курорт? Охота, рыбалка…
— Продукты тебе в ящиках уже на палубе. И сетка. Наловишь к нашему возвращению рыбы. И навялишь? А?
— Отлично. Я пошел собираться.
— Давай. Если удастся и дичи подкоптить, имей в виду и меня, а то день рождения скоро, в самом конце навигации, сделаем прекрасный стол, и ты будешь рассказывать, а я тебя хвалить, чтобы не мучила совесть.
— Да брось ты плакаться!
Игорь вздохнул и закурил за столом, чего никогда раньше не позволял ни себе, ни остальной «науке».
— У меня нет выхода, — тихо самому себе сказал он.
— Не надо, Игорь. Все хорошо.
Мы высадились и принялись за работу. Людей вокруг не было, пастухи куда-то откочевали.
Палатку мне ребята соорудили капитальную, шестиместку, на деревянном каркасе, с нарами. И стол сколотили.
Я проводил их к боту. Мы с Игорем, обнялись.
— Пока!
Я разжег на берегу большой костер, провожал судно. Плавника тут было много.
«Полюс» ушел. Стало грустно.
А вечером ко мне пришел гость. Пастухи — они были километрах в пяти — прислали гонца узнать, что за люди живут по соседству. Они видели мой большой костер.
Посланец, учетчик бригады Лильи, переночевал у меня, а утром я отправился к ним с визитом вежливости.
По дороге Лильи рассказал, что Угол Иноземцевой — их родовое место. Бригада ежегодно летом приходит сюда, а зимой они выпасают оленей там, за отрогами, где сейчас находится маленький отряд геологов под командованием бородача.
Лильи рассказал, что иногда они оставляют здесь одного человека, чтобы заготавливал рыбу. В прошлом году Лильи много наловил, а вот теперь стал учетчиком, он должен быть с бригадой. Через неделю кочуют дальше по берегу, им тоже нельзя упускать столь благоприятное время.
— А про Иноземцеву вы знаете? — спросил я.
— Знаем. Отец знает. Он у нее учился. Отец сейчас старый, но помнит. Можно спросить.
«Наверное, об этом свидетеле и говорил Юра», — вспомнил я.
В тот мой первый приход старика не было — он ушел на охоту. Потом я пришел в гости через три дня. Принес свежей рыбы и сахару, его мне ребята оставили много, а у пастухов, я заметил в первый раз, сахар кончился, а когда будет новый подвоз — неизвестно.
Я уже и забыл про Иноземцеву, да Лильи напомнил. «Спроси», — сказал он.
Старик говорил по-чукотски, Лильи переводил.
— А почему он не говорит по-русски, если его Иноземцева учила?
Старик засмеялся.
— Он понимает по-русски, — сказал Лильи, — но говорит, что был плохим учеником, плохо учился, вот и плохо говорит. Иноземцева его ругала, он помнит. Да старик больше охоту любил, чем сидеть за партой. Он даже два раза из школы убегал, так ему советовали взрослые. Шаман, наверное, или хозяин стойбища. Считать умеет старик и писать с ошибками.
— Какая она была?
— Кто?
— Иноземцева…
Старик задумался:
— Красивая… волосы красные…
— Рыжая?
— Да. Красивая. — Упорствовал старик.
— И еще он говорит, — переводил Лильи, — она была смелая. Ну, отважная.
Старик что-то долго и торопливо рассказывал учетчику.
Лильи внимательно слушал, качал головой, вздыхал, восторженно охал, улыбался, напряженно молчал. Наверное, рассказ был интересен.
— Вот, — вздохнул Лильи, — я сейчас все расскажу. Иноземцева хотела попасть на праздник идолов — ну, на кильхвей, праздник молодого оленя. У входа в ярангу сидела старая-старая старуха, почти не видела ничего. Она обнюхивала всех, чтобы чужие не вошли. Если другие запахи были — мыло, одеколон или еще чего, она тех не пускала. Иноземцева пять раз пыталась войти в ярангу. Старуха ее не пускала. Все бесполезно. Тогда Иноземцеву одели в чукотскую женскую одежду, в женский комбинезон — керкер. А старуха устроила ей экзамен на чукотскую женщину. Давала оленьи жилы — Иноземцева должна была их быстро рассучивать, давала мелкие бусинки — надо было составить узор, старуха проверяла на ощупь. Давала копальхен с травой — надо было есть. А потом… — Лильи замялся, — вы же знаете, чукотская женщина в керкере, когда работает, опускает с плеча правый рукав, выпрастывает руку, и грудь в керкере всегда обнажена, она всегда на виду, таков обычай. Иноземцева очень смутилась, махнула, чтобы мужчины удалились, что-то там расстегнула, обнажила руку и грудь, она очень смущалась, говорит старик, хотя никто не смотрел, кроме старика, разве постыдно смотреть на красивую женщину, да и отец был молод, не старый, но он был женат и не мыслил дурного. У нас такого не бывает, чтобы обидеть гостя, и тем более женщину, и тем более Иноземцеву.
— Удалось ей?
— Да. На шестой раз Иноземцева попала в ярангу, побывала на празднике, Там шаман был злой. Праздник наш, добрый, но человек, который руководил, был злой. У него была деревянная кукла, он над ней заклинания говорил. Призывал чукчей не жить в домах. Пугал. Он называл фамилии чукчей, и кукла в это время вспыхивала над жирником синим огнем. Обещал, что дома этих чукчей сгорят.
— И сгорели?
— Да. Один сгорел, потом второй. Но это было раньше, до праздника. А на празднике Иноземцева его разоблачила.
— Как?
— Она взяла куклу! Вышла из яранги. Пришла, подержала над жирником — кукла вспыхнула синим огнем. Она налила на куклу спирт. Шаман тоже незаметно мазал ее спиртом, или старуха незаметно мазала спиртом, а потом старик держал ее над жирником — вот и весь фокус.
«Вот ведь как интересно, — подумалось мне. — Наверное, действительно стоило остаться тут надолго, чтобы услышать эту историю. Надо будет сказать Юре, пусть приедет, все узнает подробно, напишет. Мало кто пока что знает, какие интересные люди жили когда-то здесь, на этом пустынном нынче Углу».
— А где она сейчас?
— Не знаю. Заболела и уехала. Никто не знает. Отец тоже. Сейчас старая или умерла. Была бы жива, приехала. Разве можно отсюда уезжать насовсем? Вот и мы скоро сворачиваем яранги. Приходи в гости, прощаться.
Я пришел. Принес подарки. Лильи в ответ подарил мне легкую кухлянку из неблюя, я ее тут же надел, был ветер, а на море — шторм.
Чукчи разожгли костры. Мы устроили хороший ужин, рассказывали у костра интересные истории.
Ветер стал пронизывающим, мы с улицы ушли в ярангу и ужинали там Была ночь. Шторм на море разыгрался не на шутку. Я простился и пошел по берегу домой.
Люди стояли на обрыве и как завороженные смотрели на море и красный закат. На горизонте качался на волнах большой корабль. Наверное, первый из караванов, который я ждал.
А люди стояли и смотрели на море, на красную полоску солнца, на корабль. Мне подумалось, что, если бы волею случая на этом пароходе оказался писатель, ему не надо было бы ничего придумывать. Он мог написать просто, как есть: «Всю ночь был шторм, и люди стояли на берегу…»
«Каждое утро солнце встает над планетой, его добрые лучи гладят лицо моего друга, гладят его морщины, их у него становится все больше с каждым новым днем…
Ну и что ж. Если солнце не стареет, то и друг мой тоже, несмотря на морщины. Ведь его морщины — это мои, я в его лицо смотрю как в зеркало, а мне так не хочется стареть…
Все изменится, а друг мой никогда. Ведь он также смотрит в свое зеркало — мое лицо. А если мы остались — мы будем. Пусть все меняется, лишь бы старый друг был неизменен.
Сейчас я войду в его избушку, мы обнимемся, и оба будем рады встрече, два немолодых уже мужчины.
Нам хорошо будет, мы вспомним обо всем, что было, что успели сделать. На Чукотке. И вообще.
Мы знаем, все, что не успели сделать, сделают другие. Хорошо, чтоб у других тоже были друзья».
Так думал Артур Миронов, когда два дня назад подъезжал к охотничьей избушке своего старого друга эскимоса Кеннакука, попросту Кена.
Все именно так и было.
…Миронов уезжал, как возвращался. Больше праздников не было. Уезжал к друзьям — от любимой женщины. Возвращался — от друзей к любимой женщине. Чтобы облегчить тяжесть расставаний, решил, что лучше сменить женщину. Менять друзей ему и в голову не приходило — он был хорошим человеком.
Потом догадался, что уезжал просто от суеты к покою. Кто же суетится на берегу Ледовитого океана перед лицом вечности и безмолвия?
Толстый Кен, с которым он сетью вытаскивал из-подо льда громадную нерпу (вытаскивал молчаливо и грустно), добрый, молчаливый Кен сказал:
— Ты живешь в городе, я в тундре, но ты думаешь, как и я, когда один.
— А когда людей много?
— У меня в избушке много не бывает. Вот ты приехал — хорошо. А теперь когда приедешь?
