– Что нам Толстой! – отмахнулся Чистов – У нас многое сделано, но, как видно, этого недостаточно. Нужна какая-то большая воспитательная работа. Воспитывать надо ке только детей, но и родителей.
– Если бы не война, может быть, даже слово «безнадзорность» ушло в историю… А знаете, Алексей Яковлевич, и я иногда люблю помечтать!
– Ну, ну, – одобрил Чистов. – О чем же?
– Я считаю, что, кроме родителей, у детей должны быть и друзья. И если некоторые родители не справляются с воспитанием своих детей или забывают о них, то эти умные, взрослые друзья обязаны вмешаться вовремя…
Чистову понравилась эта мысль, и он даже перебил Николаеву:
– Вот именно, вмешаться вовремя!
– Мне часто вспоминается такой случай, – продолжала Николаева. – Везла я в детприемник одного Гену. Это юла, а не мальчишка – минуты спокойно посидеть не мог. Вошли мы с ним в трамвай, он сразу же к открытому окну и высунулся в него по плечи. Смотрю – чья-то рука взяла его за воротник и тащит обратно. Мой Гена огрызнулся и опять полез, а рука его обратно. Увидел он меня и коленками на сиденье встал, i a же самая пожилая женщина, что сидела с ним рядом, заставила его подобрать ноги. Подхожу ближе – мой Гена нахохлился, а соседка ему: «Ты сидишь с такой тетей, которая тебе не позволит безобразничать!»
– И вот, если бы каждый из взрослых, как эта женщина, считал своим долгом удержать чужого ребенка от дурного поступка, сколько бы у ребят было настоящих друзей!
– И тогда бы нас, как штатные единицы, можно было сократить безо всякого ущерба, – подсказал Чистов. – А теперь, Анна Сергеевна, давай-ка спустимся с небес на нашу грешную землю. Что же нам завтра сказать товарищу Мунтяну о его дочке? Помоги мне еще в делах по опеке и усыновлению порыться. Не мог ребенок исчезнуть бесследно, если мать привезла его в Одессу.
– Девочка у меня, Алексей Яковлевич!
– Как это у тебя? Где ты ее отыскала? – обрадовался Чистов.
– Я не хотела об этом говорить тогда, при отце, но я сразу поняла, что речь идет о моей Тамарочке…
– Подожди, подожди! Да разве у тебя не родной ребенок?
– Мой ребенок погиб от фашистской бомбы, а Тамарочку я подобрала на перроне. Девочка плакала. Какая-то женщина с грудным младенцем на руках стояла около нее, но это была не мать. Она пыталась мне что-то объяснить по-молдавски, но я не поняла. Потом женщина исчезла в толпе, а девчурку я взяла в детскую комнату. Она ничего не знала, кроме своего имени. Никто ее не разыскивал, а мне она заменила дочку.
– Что же теперь нам делать? – задумался Чистов, разглядывая Николаеву, словно впервые с нею встретился.
– Я не отдам ему Тамарочку, – решительно заявила Анна Сергеевна. – Девочке прежде всего нужна мать, а ее нет.
– К тому же отец никогда не видел своей дочери, а шрамики на ладошках могут быть и у других детей, – подсказал Чистов.
– Верно, Алексей Яковлевич! – обрадовалась Николаева. – Он молод, женится… ребенок его не знает…
– Вот что, Анна Сергеевна, поговори ты завтра с ним сама…
– Сказать, что у меня Тамарочка? – удивилась женщина. – А потом он потребует дочку.
– Подумай и реши. Как девочке будет лучше, так и делай.
Саянов действовал торопливо, будто боялся передумать. Он старался забыть о том, что приехал в Одессу с намерением порвать с женой навсегда. Документы на выезд семьи были оформлены быстрее, чем он ожидал. И Николай Николаевич поспешил домой.
Запах аппетитного борща ощущался уже на лестнице, и Саянов только сейчас вспомнил, что сегодня ничего не ел.
Когда он вошел в комнату, жена и сын что-то увязывали на кровати, с которой уже была снята постель. Занятые своим делом, они не слышали, как он стучал во входную дверь, как открыла ему Екатерина Васильевна. Николай Николаевич вошел нарочно тихо и, стоя у порога, ждал, пока его заметят.
И вдруг, оставив работу, они как-то сразу повернулись к нему. Легкий испуг промелькнул на их лицах и тут же рассеялся.
Мать, своей угловатой худобой напоминающая девочку-школьницу, и сын, догоняющий ее ростом, смотрели на него и, казалось, с тревогой ожидали неприятной вести.
Взгляд этих поразительно похожих зеленоватых глаз напомнил Саянову еще довоенные, счастливые встречи, но отчужденность не оставляла его и не позволяла подойти и приласкать их, как прежде.
– Разрешение на выезд получено, билеты забронированы, – снимая китель и вешая его на спинку стула, заговорил он. – Что еще нам надо делать?
– Прежде всего пообедать, – ответила жена и вышла из комнаты.
– Пожалуй, следует помыть руки, – обратился он к сыну.
– Идем в кухню, – предложил Вадик и, взяв полотенце, пошел вперед.
В коридоре Саянов чуть не столкнулся с женой, которая несла кастрюлю. Отшатнувшись, он поспешил открыть дверь комнаты, чтобы Мария не заметила, как испугался он возможного прикосновения к ней.
В кухне, пока отец с сыном поливали друг другу на руки, потому что из крана не шла вода, соседка Екатерина Васильевна старалась расхвалить Вадика.
– Он у вас славный и трудолюбивый мальчик, редко теперь таких встретишь.
– Всем он у нас хорош, только в учебе не усерден, – заметил отец.
– Знаешь, папа, это случайно, – покраснев, оправдывался Вадик.
– Хороша случайность, если два экзамена на осень.
– Он все исправит, – заступилась соседка.
Тем временем, Мария Андреевна, собрав все к столу, задумалась.
Она никак не могла примириться с мыслью, что ей предстоит «делить» любовь мужа с какой-то другой женщиной. Она не хотела этого даже ради сына.
Оскорбительным казалось ей и положение нелюбимой жены и та отцовская жертва, на которую пошел Саянов.
Заслышав шаги мужа, она насторожилась: он шел без сына.
«Сейчас же поговорю с ним», – решила Мария Андреевна.
Саянов с полотенцем, которое ему передал Вадик, вошел в комнату. Оказавшись наедине с женой, он так оробел, что готов был сию же минуту вернуться.
– Вадюшка за водой побежал, – объяснил он.
– Знаешь, Коля, быть может, нам лучше остаться в Одессе, – заговорила Мария Андреевна. – Поможешь с квартирой, будешь высылать на сына.
Голос ее звучал спокойно. Она была в полутора шагах от мужа и ожидала ответа.
Неугасимо зеленый огонь ее безупречно честных глаз обжигал Саянова. Эта маленькая и хрупкая женщина в том же, что и утром, синем халатике (только сейчас муж различал на нем еще и розовые полинявшие цветочки), казалось, испытывала его честь и совесть. И Саянов не выдержал испытания.
– Все уже решено, и не будем к этому возвращаться, – ответил он устало. – У нас с тобой сын…
Приход Вадика прекратил этот натянутый разговор.
Повеселевший и изменившийся до неузнаваемости, мальчик после обеда засыпал отца вопросами о кораблях и самолетах, о просветах на офицерских погонах, о сражениях и полководцах. Отец добросовестно и подробно отвечал ему. Но в этих ответах было столько холодности, что Мария Андреевна едва сдерживала свое возмущение.
Она видела, как Вадик тянется к отцу всем своим существом, но не решается дотронуться даже до его руки. Облокотившись на подоконник, он стоял против отца, как чужой. Он несмело прикоснулся к погонам отцовского кителя, но когда Саянов взглянул на него, отдернул руку, будто по ней ударили.
«Как можешь ты удержаться, чтобы не приласкать собственного ребенка? – негодовала мать. – Ты смахиваешь с брюк ничтожные пылинки и не видишь, как дорого твое внимание родному сыну!»
И обида за Вадика подсказывала решение: «Не поедем!»
Но Саянов вдруг заговорил с ней об увольнении со службы, посоветовал написать заявление и взялся оформить это сам. И они с Вадиком ушли.
Веселые и довольные, они вернулись домой уже с билетами за час до посадки, чтобы сразу же отправиться на вокзал.
Вещей у них было немного; они уместились в двух чемоданах и нескольких узлах. Провожать Саяновых отправились все соседи, и каждый стремился чем-то отметить это радостное для Вадика событие. Неонила Ефимовна выехала раньше и, дождавшись их на перроне, преподнесла Вадику букет ярких роз.
Но Вадик выбрал только три розы и, возвращая букет, сказал:
– А эти, Неонила Ефимовна, вы оставьте себе, потому что они в вагоне завянут. Жалко, чтобы такие красивые пропадали.
Соседка Анечка в знак прежней дружбы купила Вадику в привокзальном киоске дорожные шахматы и, увидев его с цветами, воскликнула:
– Наша красная девица уже с букетом! Он у вас, как девочка, – обратилась она к отцу. – Цветы, наряды, вышивка – все его интересует.
– Это потому, что я люблю все красивое, – покраснев, ответил Вадик.
Тихим южным вечером с багровым закатом, играющим в окне вагона, закончился этот тревожный и длинный, как целая вечность, день. Особенно длинным он показался Николаю Николаевичу, который не спал уже вторые сутки.
Саяновы разместились в четырехместном купе. Они расставили наскоро упакованные вещи, разложили постели, распределили, кому где спать. Свой букет из трех роз Вадик втиснул в горлышко бутылки от ситро и поставил к окну на застланный газетой столик.
