Но изгородь остается изгородью, даже когда ее нет, но когда она существует в чьем–то воображении. И межа остается межой.
Я подошел к одному старичку и спросил его, желая проверить свою догадку.
— Что же вы, — спросил я, — каждый на своем поле работаете, на котором работали до вступления в колхоз?
— На своем, — ответил старичок, — на котором век свой проработал. На своем как–то привычнее, веселее.
— О чем же думает Молодцев, — размышлял я по дороге, — неужели он ничего не замечает?
Во дворе встретил меня Молодцев.
— Что, видел уже, — спросил он меня, — наших липовых колхозников, наших старичков?
— Видел, — сказал я, — как только вы это допускаете.
— До поры до времени, — ответил Молодцев. — До поры до времени. Их у нас немного. Все старички. В один день не переделаешь. Нужно время. Вот молодежь, да и взрослые работают не так. Видел?
В это время к нам подходит Катерина Оседлова. С подойником в правой руке к нам подходит Оседлова.
— Ну что, видели? — спрашивает она.
— Видел.
Молодцев, махнув рукой, уходит.
— А теперь посмотрите у нас во дворе, — говорит Катерина, — еще интереснее.
Много раз я ходил по двору, осматривал скотные дворы, породы, сады, побывал в кухне, но ничего особенного не заметил.
Дворы были как дворы. Сады были как сады. И кухня была как кухня. Но вступил я во двор, только вошел в кухню, только открыл дверь — все изменилось, вернее, ничто не изменилось, а просто я научился видеть. Все было не так, как раньше.
Вот я вошел в кухню. Сначала кухня была как кухня. Несколько молодых девушек, подстриженных и подвязанных красными платками, организованно варили суп. На большой плите стоял большой котел, ничего, кроме плиты, котла, супа и этих организованных рук.
Они весело варили суп, посмеиваясь и напевая.
— Неужели в этом котле варится суп, — спросил я, — для всего колхоза? Маловато, маловато.
— Нет, не для всего, — ответила мне одна девушка подстриженным голоском, — а только для молодежи.
— А как же остальные?
— Остальные едят остальное, — сострила девушка и показала мне рукой на двор.
— Значит, тут у вас не вся кухня?
— Не вся.
Я вышел во двор, и что же — двор не походил на кухню. Двор был как двор. Громадный двор громадного колхоза. Я иду, как в поле. Двор велик, как поле. Но вот я вижу маленький костер. Подхожу, маленькая старушка в маленьком горшке варит суп.
— Единоличница, — подумал я.
Прохожу несколько шагов, и снова маленький костер. И такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.
— Снова единоличница, — подумал я.
Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький костер и такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.
— Что за черт, — думаю я, — такой же костер, такая же старушка, в таком же горшке варит такой же суп. Может быть, я хожу вокруг одного и того же костра и вижу одну и ту же старушку? — Я осматриваю старушку: нет, не та. У той были волосы седые, а у этой только с проседью, у той было платье синее, а у этой только с просинью.
И я высказываю свою мысль:
— А я думал, что двор–то колхозный.
— А чей же больше, — отвечает мне старушка, — конечно, колхозный.
— Как же так, — думаю я, — не будут же единоличницы варить суп в чужом дворе. Это что–то не то.
Я иду дальше, прохожу несколько шагов, снова маленький костер и такая же маленькая старушка в таком же маленьком горшке варит такой же суп.
— Та самая, — вглядываюсь я, — нет, не та. У предыдущей горшок был глиняный, а у этой чугунный. Не та.
— А я думал, — спрашиваю я ее, — что двор–то колхозный?
— А чей же больше, — отвечает мне старушка, — конечно, колхозный.
— Что за черт, — думаю я, — конечно, та. Тот же голос, тот же ответ, только горшок другой. Не переменила же она горшок, пока я ходил.
И я спрашиваю:
— Скажите, вы сегодня все на одной лошади, то есть все в одном горшке варите или переменили?
— Все в одном. Зачем же менять. — Но потом она подумала и вдруг рассердилась, вообразив, что я заподозрил ее в чем–то нехорошем:
— Зачем же менять. Я чужого добра не хочу. Со своим проживу. Зачем мне менять.
Иду дальше, прохожу несколько шагов и так далее.
— А что, двор–то колхозный?
— А чей же больше, — отвечает старушка.
— Что за черт, — думаю я. — Тот же голос, тот же ответ и так далее.
— Скажите, вы сегодня все на одной…
— Все на одной, зачем же менять.
Тут я спохватился, нужно про горшок, а не про лошадь.
— Я про горшок, — говорю я.
— А я про лошадь, — отвечает старушка.
Гляжу — вместо старушки старик, а вместо горшка лошадь…
— Не то, не то. Я спутал…
Иду дальше, снова маленький котел и такая же маленькая старушка в таком же горшке варит тот же суп.
Только хотел я ее спросить, а она уже отвечает.
Только я хотел подумать: «Что за черт…» — а старушка мне говорит:
— Попробуйте мой суп. — И выливает мне ложку в рот.
Иду дальше, прохожу несколько шагов, короче говоря, такая же старушка выливает мне в рот такую же ложку. Иду дальше, снова костер, старушка, ложка. Дальше — костер, старушка, ложка. Сколько костров — столько ложек. Вот я сыт, вот я объелся, вот я лопну. Но рот открывается и закрывается помимо моей воли.
Я бегу. И они гонятся за мной — одинаковые на одинаковых лошадях и с одинаковыми горшками.
— Это сон, — думаю я, — или не сон.
И просыпаюсь.
Это был сон. Он приснился мне под двумя разными впечатлениями, слова кулака и слова Катерины соединились как противоположности, и я увидел сон, похожий на сказку про белого бычка.
Я протер глаза и вышел во двор. Двор был как двор. Ни костров, ни горшков, ни старушек. И кухня была как кухня. Громадная плита, громадные котлы и организованные женщины, коллективно варившие суп. Я пошел в поле. И поле было как поле. Как всякое поле всякого хорошего колхоза. Старики пашут вместе с молодежью. Ни отдельных участков, ни одинаковых мужичков, ни изгородей, ни одинаковых лошадок.
Этот сон похож на кулацкую агитацию.
Встречаю Катерину. Она несет какие–то бумаги.
— Ну что, видел?
— Видел.
— Где видел?
— Во сне.
— Что видел?
И я рассказал ей свой сон.
— Пустяки, — говорит она, — впрочем, в твоем сне есть доля правды. Пахали наши старички отдельно, и суп бабы варили отдельно. Но это в прошлом. Сходи на поля или на кухню, и ты увидишь другое. А я говорила тебе про другое. Я говорила тебе про другое. Я имела в виду то, что у нас еще не научились организованно и быстро работать. Много времени уходит на курение, на разговоры, на пустяки. — А все–таки, я про сон, — засмеялась она, — кулацкий сон ты видел. Одинаковые старики, одинаковые старушки, одинаковые горшки. Сам ты одинаковый.
— Кулацкий, — смеюсь я.
— Право, ты, — говорит она, — право, уклонист.
— Ты куда?
— Я на производственное совещание. Заходи. Послушаешь.
Я пришел к концу заседания. Деловая часть заседания была закончена. Перед двумя или тремя десятками колхозников–активистов стояла Катерина. Перед ней лежали бумаги.
— Итак, мы начинаем социалистическое соревнование.
Она сказала несколько слов о международном и внутреннем положении, о невспаханных полях. Затем сделала жест, и я догадался, что она будет говорить о кулаках.
Вот несколько сказанных ею слов. И вот снова оживают, и мне кажется и всем сидящим, на горизонте появляются три символа.
Три символа, как три фигуры, появляются на горизонте.
Кулак, поп и бывший помещик.
Три символа трех врагов.
На воротах кулака висел замок. Кулак Петухов ходил по двору, размахивая ключом вместо трости. Его дом был замкнут на замок. Его амбар был замкнут на замок. Лошади и коровы замкнуты, овцы и свиньи замкнуты. Казалось, что был замкнут на замок воздух в его дворе, замкнуты деревья в его саду, трава на земле, птицы в воздухе. И он сам был замкнут на замок.
— Я кулак, — подумал кулак.
Он был кулаком, представителем класса кулаков, символом своего класса, как замок символом его хозяйства. Он подошел к одному из своих амбаров и, сняв замок, повесил его себе на грудь, как крест.
На переднем плане висели громадные весы, орудие обмана и хитрости, символ вчерашнего могущества. Весы на фоне пустых мешков и сусеков, насмешка и намек, обещание и надежда.
С замком на груди кулак вошел в дом, и дом встретил его молчанием. В его доме не было частностей, весь дом был целое, как бревно. В его доме печка составляла стенку, стол был прибит к полу, стулья росли из полу как деревья, сундуки были вбиты в стены, предметы на столе — самовар, чашки, ложки — составляли одно целое со столом. Иконы на стене — стену. Даже сор был неотделим от пола, точно его приклеили, и кулак, войдя в дом и сев на стул, тоже стал частью дома, как бревно частью стены. Он слился с окружающими предметами.
