Тоненьким красным ободком показалось солнце из-за сопок, еще такое малое и беспомощное, что, казалось, сбегай туда, наступи ногой — назад укатится. Но с каждой минутой ободок увеличивался и наливался силой, и вот уже словно кто половину глобуса на сойку посадил, да таким светом зажег, что смотреть не моги.
Засмотрелся Савелий и прозевал, как Таисья на плашкоут поднялась и на него, в свою очередь, засмотрелась. И добрым светом засветились ее глаза.
— Савела, — позвала Таисья, и Савелий вздрогнул, и все еще сощуренными от света глазами на нее посмотрел. — Ты ровно петух на солнце уставился, тебе лишь кукарекнуть осталось.
— Чудное оно по утрам, как младенец, — виновато сказал Савелий. Шоркнул рукой по скамейке: садись, мол. И Таисья присела, положив узелок с провизией на колени. Поправила низко повязанный платок, верхнюю пуговицу на кофточке застегнула и выложила темные, в маленьких трещинках руки на белый узелок, и показалось Савелию, что и не было ничего, на войны, ни долгой разлуки, ни глухого отчуждения.
И Таисья, словно угадав мысли Савелия, задумчиво сказала:
— А помнишь, Савела, как мы на покос выезжали? Помнишь, как однажды ты чуть было под конную сенокосилку не угодил? В каком же это году было?
— В тридцать девятом, — тихо подсказал Савелий, — Гришка Бороздин на косилке-то был. Его в сорок втором под Сталинградом убило…
— Ты так и не заходишь, — искоса глянула на Савелия Таисья, — или старую обиду на меня держишь?
— Да нет, Таисья, — не сразу ответил Савелий, и посмотрел на дальние сопки, и вздохнул легонько, и признался неожиданно: — Не решусь никак. Боюсь, опять что-нибудь случится. Она ведь, беда окаянная, но пятам ходит. Чуть Человеку полегчает, очухается он, и она тут как тут. Вот и боюсь я.
— Да теперь-то, Савела, чего нам бояться, — Таисья горько усмехнулась, — сколько всякого пережили, хуже уже и не может быть, — и круто переменила разговор, — тебя-то на косовицу, поди, манит?
— А то, — нахмурился Савелий, — да разве при моей должности оторвешься куда. Так и сидишь здесь за сторожа.
— Ну я пойду, — поднялась Таисья, — наши-то все уже на катере собрались.
Таисья помедлила, сверху вниз глядя на Савелия, на белую деревяшку, что из Штанины выглядывала, и пошла на катер.
* * *
Торопились, опаздывали на катер студенты. Все чем-то напоминавшие Савелию солдат-новобранцев, в своих одинаковых курточках, с круглым знаком на рукаве. Со сна молчаливые и недовольные, они цепочкой поднялись на катер и расселись на крыше машинного отделения, лениво перекидываясь словами.
И уже самыми последними, смущенные и запыхавшиеся, появились на тропинке Светлана с Веркой Долининой. Верка бежала, широко размахивая большой хозяйственной сумкой, и ее короткая юбчонка взлетала далеко выше колен.
«Вот уж тебя комарики навжигают, — с удовольствием подумал Савелий, — уж они-то тебе жару дадут, беспутная балаболка».
Светлана была одета в аккуратный спортивный костюм, от чего показалась Савелию рослее и старше своих лет. Она шла, опустив голову, и «здравствуйте» Савелию сказала едва слышным голосом. Он хотел было ей что-то ответить, но Сурен, едва девчонки на катер перемахнули, оглушил сердитой сиреной, и тут же катер отвалил от плашкоута, окутав Савелия синим ядовитым газом.
— Тьфу! — закашлялся Савелий, размахивая руками. — Пропасти на тебя нет. Солярка живьем, что ли, в выхлопную-то летит. Ишь нагазовал — света белого не видно.
Савелий пошел на нос, взял ведро с привязанной к нему веревкой и принялся окачивать водой палубу плашкоута. Он разом выплескивал воду из ведра, и она, ударяясь о железо и расплющиваясь на мельчайшие брызги, вспыхивала от солнца маленькими радугами.
— Что же это Светланка загрустила, — спрашивал самого себя Савелий, — на меня даже не глянула, с чего бы это? А раньше завсегда подойдет, губенки оттопырит и разве только носом не шмыгает.
И вдруг Савелий вспомнил позавчерашний день и то, как бежал с берега Вовка, и как махнул он на «Ракету», и Савелию весело ручкой сделал.
— Ах ты, глупышка, что же ты наделала, — пугался Савелий, остановившись деревяшкой в небольшой лужице воды, — да как же ты это так? Ведь если по любви — голову не опускают, людей не стыдятся. От любви-то голову еще выше поднимают, новую веру в жизнь находят. А и этот, сволота, как он с берега-то пер, словно сохатый после гона, тьфу! Сделал свое, удовольствие поимел…
Савелий окончательно расстроился, и закололо у него что-то в груди, так тоненько закололо, а боль поперек горла встала — не продохнуть. И он, тяжело прихрамывая, пошел в свою избушку, и прилег на кровать, жалобно скрипнувшую под ним, и долго смотрел в единственное окно, ничего за ним не видя.
12
Первым с косой пошел средний Долинин, Иван. Не в пример братьям, низкий в ногах, широкий, почти квадратный, он косолапо прошел по росной еще траве и, уперев черенок литовки в землю, ударил бруском по синему лезвию косы.
Вжи… ик, — запела коса, вжи…ик, вжи…ик, — заплясали солнечные зайчики по жалу и упали в траву. Иван опустил брусок в специальный чехол на поясе и звучно сплюнул в ладони. Сплюнул еще раз — теперь в траву — и замахнулся, пустил литовку под самый корень травы и на ногах просел. Перехватил ловчее ручку и пошел уже не останавливаясь, мелкими шажочками. Сделал первый прокос и оглянулся удовлетворенно: валок лежал ровно, без каких-либо там утолщений или проплешин, плотный, тугой, словно тюк зеленого материала на прилавке.
Зашевелились мужики, азартно потирая руки. В каждом чувство соперничества проснулось, каждому вот сейчас, когда женщины кучкой стояли в сторонке и смотрели на них, молодецкой удалью захотелось блеснуть. И встали они в ряд, и все до единого в ладони поплевали, словно без этого и разговора о покосе не могло быть, и медленно, с равными интервалами, тронулись один за одним.
Аркашка последним пошел, ближе к болотине, к кочке, и, балуя от избытка сил, глянув на свою Нинуху, опрокинулся, прошелся на руках, а потом упал в траву и покатился по ней.
— Эх! — вскочил Аркашка. — Теперь держись, мужички, я вам пятки сегодня пооттяпаю.
И пошел догонять косарей, но стерня после него оставалась высокой, валок завилял, словно пьяный по улице прошел, и женщины засмеялись, посыпались колкие шутки:
— Эй, Аркашка! Косой махать — не девок жать.
— Ты посмотри, стерня-то тебя, хвастуна, под зад норовит уколоть.
— Хвастуна от богатого не отличишь.
— Эй, косарь по металлу, по хлебу и по салу, куда тебя понесло?
Аркашка оглянулся, сверкнул белыми зубами и пошел дальше, после каждого взмаха отваливаясь на спину.
— Ну, женщины, — качнулась Таисья, — пошли и мы.
И, разобрав кто вилы, кто грабли, пошли на соседний лужок, где с позавчерашнего дня лежала скошенная трава…
К обеду много рыхлых копен повыросло на луговине, и Иван Белобородов, положив стельки из срубленных берез, начал затевать первый стог. Выполнял он свою работу серьезно, молчаливо, заботливо утаптывая середину и охорашивая углы. Изредка он подавал команды студентам, куда подгонять лошадей с волокушами, да принимал у Соньки-Бубоньки соль, что стояла в рогожных мешках поодаль.
День выдался жаркий, безветренный, над протоками и озерами сильно парило, и далеко было видно блестящие от пота спины косцов.
13
Взметнулся из травы жаворонок, ушел в небеса, затем чуть было не упал на землю, но задержался метрах в десяти от нее и залился тоненьким голоском, повиснув над покосом словно на невидимой нитке.
Светлана огребала сено после копнушек и заслушалась. Женщины затянули песню, повели знакомую мелодию:
Зачем вы, девочки,
Красивых любите…
Выделялся Сонькин голос, чистый, высокий, с пугающими перепадами. И тут же оборвала Сонька песню и хлестнула частушкой, словно пощечину кому влепила:
Милый мой, милый мой,
Приходи ко мне домой.
Я тебе не буду врать —
Положу с курями спать.
И подхватил Аркашка, грудью навалившись на черенок косы:
У моей любимой ножки,
Хоть выбрасывай в окошко.
Только жалко мне собак,
Ведь подохнут, коль съедят.
Светлана улыбнулась невольно и вдруг почувствовала, что ей тоже хочется спеть что-нибудь такое, чтобы женщины со смеху попадали, а потом, переводя дыхание, с испугом показывали бы на нее: «Во дает! Вот это отмочила девка, Аркашку-то начисто срезала». Но вместо нее подхватила частушечник Верка, сипловато, с большими паузами, пропела:
Меня милый провожал,
Всю дорогу руку жал.
А дошли до огородов,
Эх, подхватился и сбежал.
И было видно, как в досаде сплюнул Аркашка, погрозил сестре кулаком и замахал литовкой, как заметили развеселившиеся женщины, словно кузнечик по полю поскакал.
