— Прощайте! Спасибо, что проведали...
Он не договорил, заплакал скупо, одними глазами.
И это было так неожиданно после всех детских выходок, неуместных слов, что у меня дрогнуло сердце, ком подкатил к горлу. Семен Александрович знал, что не суждено нам больше увидеться... Мы обнялись, я ткнулся в его бороду и поспешил уйти. Слезы душили меня, и казалось, я заглянул туда, куда человеку по извечной его слабости и путь-то заказан.
Сзади скрипел снегом Терентий Иванович, и когда через минуту я оглянулся, то увидел, что он плачет, а Семен Александрович с женой так и стояли у ворот, глядя нам вслед.
— Иди! Иди! — сердито сказал Терентий Иванович, стыдясь, вероятно, своих слез. — Пробивай дорогу!..
А ведь Терентий Иванович был сильным человеком и никогда не плакал. Мне не узнать, что ему увиделось в те минуты, возможно, он думал: а придет ли кто к нам в последние дни жизни? и будет ли у нас такое просветление?..
С километр мы шли молча.
Заметенная дорога становилась все неприметнее. Солнце зашло, и все вокруг поспешно засинело. Наступил вечер. Оглянувшись еще раз, я увидел издали темневший осинничек, несколько домов, два-три желтых огонька в окнах. А вокруг было безлюдье и поля, и казалось, пронеслось над этими местами что-то опустошающее, отчего вымерли люди, обнищали некогда богатые и веселые края. И только снег, покрывший это бедствие, лежал тихо и смирно, отливая какой-то неземной синевой.
Сколько раз вспомнится мне этот вечер после, сколько раз я подумаю: «Ах, дядя, мой дядя, Терентий Иванович! Пройти бы нам еще одну такую же метель, хватить бы ветра и снега, и сказал бы ты мне все, что думаешь, а не молчал...»
Терентий Иванович затаил на меня обиду: он так и не смирился с тем, что его сыновья не вернулись в поселок и, отслужив армию, поехали в тот город, где жил я. Терентий Иванович уговаривал их, но они, проявляя характер, вернуться решительно отказывались. И дядя, которому хотелось, чтобы сыновья были рядом, загрустил, заскучал и даже постарел. Отчего-то он считал, что это я сманил братьев. «Вы там не слушайте его, — наверное, говорил он сыновьям, когда те приезжали в гости. — Меня слушайте да своим умом живите!» Быть может, наставления выглядели по-другому, но братья после поездок домой какое-то время сторонились меня.
«Дорогой дядя, — хотелось мне сказать, — напрасно ты тревожишься. Не лежит моя душа командовать кем-либо, ни братьями, ни друзьями. Не хочется, чтобы и мной командовали, но тут-то, как понимаешь, гораздо сложнее: всегда находится кто-нибудь, кто убежден, что именно он и должен руководить...» Так думал я, но ничего не говорил дяде, не писал ему, понимая, что любое мое признание настроит его против меня.
А два года назад, когда женился дядин младший, мы разругались и вовсе. Надоели недомолвки, не понравилось и то, что дядя, приехав к сыновьям, не зашел ко мне. Я попытался объясниться начистоту. Многое мы с дядей вспомнили, но так ни до чего и не договорились: Терентий Иванович сказал, что не был он у меня и не зайдет.
— Ну и не надо!
— И не зайду! — повторил Терентий Иванович зло и убежденно, и понятно стало — не зайдет.
— Потому что стыдно... — начал я и остановился.
— Мне стыдно? — переспросил дядя, поглядев на меня презрительно, сощурил один глаз, словно бы целился. — Сопляк ты, вот кто! Мне стыдно, как бы не так!
Тут повернуться бы и уйти, а я снова стал доказывать, что родные люди должны больше понимать друг друга. Терентий Иванович перебил меня.
— Много ты в этом понимаешь, — он криво усмехнулся. — Учил я тебя жизни, надо было больше.
— Больше бить?
— Больше!
Тогда я и сказал, что так, как он меня ударил, даже врагов не бьют, и добавил, что и сыновья его по той же причине домой не вернулись.
— Зла в тебе, дядя, много! — выкрикнул я, потому что вспомнилось перекошенное лицо, когда он стукнул меня. — Откуда только?
Терентий Иванович сник, опустил голову и пошел в другую комнату. Через пару дней он уехал.
Понятно было: разругались мы теперь серьезно. И сначала, вспоминая ссору, я считал, что прав и что правду надо было сказать. Но чем дальше, тем чаще, все с большим стыдом вспоминался наш последний разговор: сотни раз видел я, как Терентий Иванович уходит с опущенной головой. И не скоро я понял, что не прав: сам того не желая, я «ударил» Терентия Ивановича, и ударил так же, как он меня когда-то. Неожиданно и, конечно, больно. Больнее, наверное, и не бывает, если бьет родной тебе человек.
Это чувство вины так и останется со мной до конца жизни, и что бы я ни делал, что бы ни говорил и как бы Терентий Иванович ко мне ни относился, никогда не прощу себе сказанного, ничем не замолить мне свою совесть, так же как не забыть и метель.
Мысли эти не оставляли меня, снова и снова я вспоминал послевоенное время, чувствуя, что где-то там скрывается разгадка многому, думал о дяде, о братьях, о себе, спрашивая, откуда же в нас зло. А оно ведь было во всех нас, и выходило, где-то таились одни корни. И вскоре я додумался, что те пули, которые, не зацепив никого, на излете упали на землю, вовсе не пропали: они летели и летят все еще теперь, доставая нас и убивая все лучшее, на что мы способны. Это и было настоящим злом, и изживать его людям придется долго-долго.
Прошло немного времени, мы с дядей помирились: для этого было достаточно, приехав, зайти к нему, но разговоры наши оставались неискренними, натужными. Мы вроде бы показывали друг другу, что забыли ссору, хотя это было не так.
С тяжелым чувством уходил я от него и уезжал из поселка.
Однако вскоре благодаря случаю я вновь там появился: мой товарищ ехал на машине к матери на праздники, а поскольку она жила километрах в ста от нашего поселка, я и напросился с ним.
— Какой разговор, — сказал он, — веселее будет путь.
И, собравшись наспех, я поехал. По дороге мы с товарищем решили, что остановимся на день в поселке, он передохнет и, оставив меня, поедет дальше. Вышло так, что приехали мы как раз в день рождения Терентия Ивановича, поэтому, минуя дом моей матери, направились к нему. Терентий Иванович, завидев остановившуюся напротив двора машину, выскочил встречать.
— О, гости! — обрадовался он, обнимая меня и здороваясь с моим товарищем. — Проходите в хату!
Мы внесли гостинцы и подарки Терентию Ивановичу — все, что купил я и что передали сыновья, поздравили его, но слова наши утонули в хлопотах: не выслушав, Терентий Иванович метнулся в погреб, жена его стала накрывать на стол. Не помогли ни отговорки, ни ссылки на машину.
— Да кто ж тебя сажает за руль, — весело отмахивался от моих слов дядя. — Загоняйте машину во двор, и будем гулять. Правда? — обратился он к моему товарищу. — Лучше ведь гулять, чем ехать на ночь глядя?..
— А конечно, — ответил тот, понимая, что Терентий Иванович тот человек, от которого сразу не вырвешься.
— О, молодец! — обрадованно воскликнул Терентий Иванович. — А мы сидим вдвоем, говорим, зашел бы кто или как... А тут — на тебе! Гости!..
— Сказала же я, гости будут, — поддержала Терентия Ивановича жена, расставляя тарелки. — Котик наш умывался с утра...
Она протирала банки с консервированными огурцами и помидорами, весело глядела на нас, и все что-то ставила на стол, казалось, на нем и места больше нет.
— Та котик умывается по семь раз, — засмеялся дядя. — Работой не занят... А гости, да еще такие дальние, — не каждый день...
Я смотрел на Терентия Ивановича и не узнавал его: не было и тени неприязни, ни одним взглядом он не напомнил о ссоре, и, мотаясь из погреба в хату, внося то одно, то другое, он торопился скорее усадить нас за стол и, казалось, помолодел лет на десять. Я не знал, что и думать: то ли день такой выпал — день рождения, то ли наше внезапное появление так повлияло. А возможно, его тронуло то, что мы заехали сразу к нему.
«Неужели он простил меня? — гадал я, пока мы умывались. — И правда, даже высказанная некстати, остается правдой?..»
Мой товарищ поглядел на меня с мольбой: хлопоты и щедрый стол убивали какие бы ни было мысли о дальнейшей дороге.
— Да, — сказал он, пожалев, наверное, что взял меня в напарники. — Ну у тебя и дядя! Как бы нам не застрять у него дня на три.
— И это возможно, — пошутил я, гордясь Терентием Ивановичем и его женой. — Гостей у нас любят.
Вырвались мы от Терентия Ивановича далеко за полночь, добрались ко мне домой и сразу же уснули, сморенные дорогой и щедрым застольем. На прощанье, конечно, пели «Ой, мороз, мороз...». И после, вспоминая этот день, я думал о том, что человеку за его неустанные труды и заботы выпадает несколько прекрасных часов, когда с такой силой ощущаешь то, что невозможно ни выпросить, ни купить, — тепло человеческого общения. Казалось, я знал об этом и раньше, и думал, быть может, не однажды, но, только увидев неподдельную радость на лице Терентия Ивановича, понял, что ничего не может быть лучше на свете, я вдруг почувствовал, что мы — родные люди, нужны друг другу и каждый из нас становится без другого беднее.
