— Поживем — увидим, не горит, — донесся из-за окна голос Калмена Зогота.
В красном уголке на опустевших, раздвинутых скамьях остались сидеть бывшие партизаны — Хонця, Хома Траскун, Димитриос Триандалис. В стороне стояли Шия Кукуй и Онуфрий Омельченко.
Коплдунер говорил что-то Эльке, но она не слушала.
«Провалилась! — думала она. — И сама виновата, сама виновата. Надо было сразу же ответить Шефтлу Кобыльцу, а я… Растерялась, упустила минуту… Обрадовалась, что Триандалис бросился на выручку… Хороший мужик, но тоже загибает…»
— Ну что ж, — она задумчиво посмотрела на Коплдунера и спустила фитиль в лампе. Стекло сильно закоптилось. — Начнем, пожалуй?
Наутро весь хутор знал, что в Бурьяновке организован колхоз из пяти хозяйств и что председателем выбрали Хонцю.
7
Третий день над Ковалевскими и веселокутскими полями разносился рокот тракторов и наводил тоску и тревогу на бурьяновцев.
Как всегда в эту пору, хуторяне плакались друг другу, что нечем убирать хлеб. Жаток на весь хутор раз-два — и обчелся, хоть убирай пшеницу по всей степи вручную или опять отдавай треть урожая Оксману. А пшеница уже осыпается под ветром.
С самого утра палило солнце, жгло и сушило пыльно-желтую степь; глиняные стены мазанок трескались от жары, как корка каравая у нерадивой хозяйки.
К вечеру край неба занялся огнем, солнце сквозь густую завесу рыжей пыли, поднятой на косогоре табуном, казалось багровым. Вдалеке, за Ковалевской рощей, разливалось алое озеро, верхушки деревьев купались в пламени, а стволы в просветах были угольно-черные, — казалось, роща горит. Потом зарево побледнело, словно подернулось пеплом, — над хутором опускался теплый летний вечер.
На улицу выбежали собаки и с визгом и тявканьем пустились навстречу пылящему табуну. Следом за собаками вышли из дворов хозяева. Они шагали не спеша, каждый держал в руках вытертые веревочные путы, концы которых были заброшены за плечо или шею.
Додя Бурлак шел стороной, по травянистой обочине. Миновало два дня с того вечера, как созвали сход, и все это время Додя томился и грыз себя.
«Терять мне нечего, — повторял он себе, должно быть, в десятый раз. — Ну с чем, с чем я выйду в поле? Бог с ними, пускай уж сообща, лишь бы убрали и твою горстку хлеба. Может, она и права, вместе так вместе…»
Тут он вспомнил о том, что рассказывал Симха Березин, — будто в коллективах черт знает что вытворяют над бабами… «А как же, заодно и жену сдавай им в аренду, — говорил Березин, с усмешкой разглаживая волнистую, сытую бороду. — Они ее живо приспособят, порожняком ходить не будет. Хорошее дело коллектив, одно удовольствие, если кто понимает… Там у них уже полным-полно байстрюков».
Додя Бурлак и верил и не верил. И все-таки ни на минуту не переставал думать о «них», о коллективе. Некуда деваться, некуда. Один он не вытянет, и опять придется идти на поклон к Оксману или к Березину — занимать косу, каток или хомут вместе с кобылой…
Около загона было людно. Хуторяне с веревками и руках медленно прогуливались вдоль изгороди, присаживались на перекладины и неторопливо, со смаком сворачивали толстенные махорочные цигарки.
Босой, в короткой красной безрукавке, быстрым шагом подошел к загону Димитриос Триандалис.
— Люди, колос шумит… По всей степи шумит…
Он тяжело дышал и вытирал вспотевшее лицо.
Хуторяне нехотя слезли с перекладин и окружили Димитриоса.
Чуть поодаль, на большом белом камне возле общественного амбара, сидел Симха Березин. Тут же Риклис рассказывал что-то про Шию Кукуя и его жену трем пожилым хуторянам, которые покатывались со смеху.
Симха Березин задумчиво смотрел на амбар.
«Странное дело, — думал он, — давно уже отправили письмо — и как в воду кануло. Куда Оксман смотрит? Если не уберут Хонцю, Оксмана же первого и прижмут. Я что… Про меня они и не думают», — успокаивал себя Симха.
Он посмотрел на амбар, и на лице его появилась довольная усмешка.
Вместительное деревянное строение, выкрашенное красной краской, местами уже облупившейся, стояло на больших белых камнях. Из года в год хутор ссыпал сюда семенную пшеницу и ячмень. Прежде тут хозяйничал Оксман, он был старостой и ключи хранил у себя. Яков Оксман знал в амбаре каждый закоулок, каждый сучок на дощатых стенах. Когда-то он велел прорубить в переднем сусеке изрядную дыру в полу, чтобы время от времени освежать воздух. Обычно же она была заткнута хорошо пригнанным кляпом.
Теперь ключи от амбара были у председателя ком-незама, у Хонци. В прошлом году, когда пришло время ссыпать семенную пшеницу в закрома, Оксман молча перетаскал свои мешки с подводы в амбар и высыпал зерно тут же, за дверью, в первый сусек, где был забит кляп. Вслед за Оксманом в тот же угол стали ссыпать зерно и другие хуторяне.
Тогда Яков Оксман ни о чем худом не думал. Но как-то, некоторое время спустя, он вспомнил про отдушину в полу. Его даже в жар бросило, когда он подумал об этом. Теперь эти пуды пшеницы были у него в руках… Сам он, однако, никогда в жизни не решился бы что-либо предпринять и однажды, так, мимоходом, обиняками, рассказал об этой дыре Симхе.
Через несколько дней, темной ночью, Симха Березин осторожно подлез под амбар. Улица была пустынна. Симха долго пыхтел, лежа на боку и нащупывая место, где должна была быть отдушина. Наконец он его отыскал, кое-как вытолкнул затычку и почувствовал, как по его лицу, застревая в густой бороде, запрыгали, заскользили зерна. Должно быть, кляп стал в дыре боком, так что образовалась узкая щель, сквозь которую понемногу, но безостановочно просачивалось зерно.
Наутро Симха загнал под амбар, благо он был через Дорогу, своих кур и уток, и они, приохотившись к зерну, которое текло да текло себе потихоньку, паслись там целыми днями.
Куры жирели, прибавляли в весе, и Симха Березин понимал, что зерно у Хонци в амбаре все убывает и убывает.
Время от времени, проходя мимо, Симха останавливался у загона, присаживался на камень и, будто бы выковыривая из ноги занозу, с довольной усмешкой поглядывал, как куры клюют зерно.
«Ничего, пускай отъедаются, не чужая это пшеничка, есть там и моя доля, — говорил он себе. — А зерна утекло уже порядочно. Пожалуй, хватит…»
Выждав еще немного, Симха рассказал Оксману, что вот, дескать, ходил он к загону, искал свою пеструю несушку и нашел ее вовсе под амбаром.
— А под амбаром, — говорил он, сокрушенно качая головой, — сыплется в углу зерно, сыплется и сыплется… Должно быть, пудов пятьдесят ушло. — И Симха испуганно округлил глаза и губы. — Нет, вы только подумайте, сколько это времени зерно все течет, и куры его клюют…
Оксман подумал, что, должно быть, не только куры клюют эту пшеницу, и на миг подосадовал:
— Пятьдесят пудов… не больше, Симха? Ай-ай-ай! Ну что ж, если заметят нехватку… если заметят нехватку… ключи-то у Хонци!
— Может статься, он сам выдернул затычку, — задумчиво произнес Симха.
— И таскает зерно, — подхватил Оксман.
— Да, это наверняка его работа. Еще бы, известный ворюга!
— Ворюга, бандит с большой дороги, — поддакивал Оксман. — Нельзя об этом молчать… А что, если мы сейчас заткнем дыру, — помолчав, предложил он, — заткнем и потребуем перевесить зерно? При мне, бывало, и фунта не пропадет. Да, тут мы их прижмем.
Письмо в районный комитет партии Симха Березин и Яков Оксман составили вместе. Начиналось оно так:
«Доводим до вашего сведения, что Хонця Зеленовкер, наш бурьяновский председатель, ворует зерно, поскольку у него имеются ключи от общественного амбара. При Оксмане был порядок, а при Хонце порядок такой, что он ворует общественное зерно и продает на базаре…»
И в конце подписались: «Комнезамовцы».
«Пора бы, давно пора быть ответу из райкома, а там молчат, и Хонця уже наступает на пятки», — вот о чем думал Симха Березин, сидя на камне у амбара.
Димитриос Триандалис все еще кричал, размахивая руками.
Симха встал и подошел поближе.
— Чего ему надо? Опять на бедность просит?
— Ах ты дурноед! — взвился Триандалис. — А кто на твое пузо работал, собака? — кричал он, брызгая слюной и наступая на Березина.
— Дай ему, Димитриос, дай ему! По зубам его! — хохотали хуторяне.
— Так его, сучье племя! По рылу съезди, по рылу!
— Под вздох, Триандалис, под вздох двинь! — все громче кричали хуторяне, словно давно дожидались случая намять Березину бока.
Триандалис стоял против Березина, пригнув голову и тяжело сопя. Наконец он плюнул и отвернулся.
— Смердит, падло!
Хуторяне оглушительно захохотали.
— Годи! Расходился тоже, — сердито проговорил Шефтл Кобылец, подходя. — Симха твой хлеб не жрет, на твоих конях не пашет…
— Не лезь, Шефтл, — отозвался Микита Друян, соскакивая с изгороди. — Дай ему березинских коней, тогда и говори «годи».
