Дверь операционной тихо открылась, и вошли двое мужчин в белых халатах поверх военной одежды и в полотняных шапочках. Оба были в летах и, судя по уверенности, с какой они держались, принадлежали к высшему командному составу. Тот, который помоложе, носил маленькие усики, другой — бородку. При виде вошедших Антон вытянулся, опустил руки по швам и поспешил нм навстречу.
— Все благополучно, товарищ начсанфронта! — обращаясь к одному и ласково поглядывая на другого, торжественно отрапортовал он. — Свершилось подлинное чудо! Всем этим мы обязаны военврачу второго ранга Федору Ивановичу Шубину… Позвольте вас познакомить…
Начсанарм и начсанфронта пожали мне руку, сказали что-то лестное о моей удаче и выразили надежду вскоре встретиться со мной.
Антон бросил взгляд в мою сторону и усмехнулся. Он был доволен собой, высокими гостями, навестившими его, и горд нашей удачей.
— Как вы себя чувствуете? — набравшись храбрости, спросил я наконец больного.
Губы его чуть шевельнулись, и он прошептал:
— Спасибо.
Многозначительно подняв брови и выдержав эффектную паузу, мой племянник сказал:
— Возвращение к жизни на восьмой минуте после клинической смерти — новый рекорд Федора Ивановича Шубина. Я был уже готов опустить руки, признать, что время упущено, но мне было приказано оставаться на месте, больной должен жить, пробудиться во что бы то ни стало… — Он обвел присутствующих вдохновенным взглядом и продолжал: — Товарищ Шубин доказал, что смерть не так уж кровожадна, она готова на уступки… Лично я полагаю, что смерть только потому безнаказанно торжествует, что мы опускаем руки перед ней… Со смертью надо бороться!..
Когда Антон с почтительным поклоном увел гостей и больного увезли в палату, Надежда Васильевна, молча стоявшая у дверей, обернулась ко мне и спросила:
— Как вам понравилось представление?
Впечатления пережитого не оставили еще меня, и я, не задумываясь, сказал, что начальник повел себя молодцом и честно исполнил свой долг. В нашей удаче немалая доля его заслуги.
Она сделала вид, что согласилась со мной, и промолчала, но неожиданно рассмеялась и с недоброй усмешкой, застывшей на ее лице, проговорила:
— Честно, говорите, исполнил свой долг… Каждый по-своему его выполняет. Вы ничего вокруг себя не видите. Думаете, судьба больного тронула его? Беднягу летчика стало жаль? Какой вы наивный! Для Антона Семеновича карьера всего на свете дороже. Ради нее он заманил вас сюда и неспроста пригласил сегодня начальство. Его потянуло к ордену Красного Знамени.
Мог ли я этому поверить? Ведь он собственную заслугу приписал мне… Я не мог согласиться с Надеждой Васильевной, и все же, когда Антон вернулся, меня прорвало, и я с раздражением спросил:
— Зачем вы пригласили высокое начальство? Почему не предупредили меня?
Он испытующе взглянул на мою помощницу и с видом человека, которому все понятно, усмехнулся.
— Для вашей же пользы. Надо же было заручиться поддержкой санслужбы. У науки нет ног, ее продвигать надо… Мы сегодня не только спасли ваше имя, но и честь фронтового госпиталя. Нашлись добрые люди и донесли, что я из родственных соображений вас приютил. Фронт — не место для экспериментов, тут надо лечить солдат. Я не хотел огорчать вас и решил сам с этой кляузой покончить. Пусть командование знает, кто мы такие и чем занимаемся здесь…
Надежда Васильевна куда-то ушла, и я пожалел, что не мог с ней поспорить. Сказать этой упрямице, что не в ее силах рассорить нас.
Мысленно возвращаясь к давно минувшим дням, ставшим источником моих бесконечных страданий, я с горьким чувством вспоминаю Семена Анисимовича Лукина — отца Антона. Судьбе было угодно, чтобы наше школьное знакомство со временем обратилось в крепкую дружбу, и на много лет. Мы потянулись друг к другу с того дня, когда нас усадили на одной нарте. Вначале — школьные друзья, неразлучные в играх, на рыбалке и за библиотечным столом. Затем — студенты-медики, однокурсники, одержимые мечтой продлить жизнь людей, отодвинуть старость. Не сразу и не без споров пришли мы к этой мысли, чтобы тут же во мнениях разойтись.
Мы мало походили друг на друга. Удивительно даже, на чем покоилось наше взаимное расположение. Один сдержанный, уравновешенный, с горячим сердцем, зажатым волей в тиски. Другой — шумный, неугомонный, со страстью, не знающей удержу. Семену Лукичу не было дела до того, что скажут о нем люди, как отнесутся учитель и друзья. Он не останавливался перед тем, чтобы прервать учителя во время урока, изложить ему свой взгляд на события в допетровской Руси, — пусть учитель пеняет на себя, если в его знаниях оказался пробел…
— Где вы подобрали эту ересь? — недоумевает историк. — Я ничего подобного вам не говорил…
Лукин великодушно усмехнется и с непогрешимой уверенностью скажет:
— Не могу с вами согласиться. У меня на этот счет своя точка зрения.
И на чистописание, и на грамматику, и тем более на географию у негр своя точка зрения.
В последнем, восьмом классе интересы молодого упрямца неожиданно перекочевали за пределы школьной программы и, словно новое увлечение заняло все силы его ума, он больше не вступал в пререкания с педагогами.
Виновницей этой перемены была книга под длинным и скучным названием: «О способах охраны и развития народного здравия». В ней подробно описывались те вредные влияния, которые оказывают на человека нездоровый воздух городов, насыщенный дымом и пылью, вода, зараженная фабричными стоками, и мглистые туманы, поглощающие целебное излучение солнца. Увлеченный новой идеей, Лукин со свойственным ему темпераментом в короткое время так тщательно изучил гигиену, что мог бы с успехом сдать экзамен но курсу. Новое увлечение вошло в его жизнь, оттеснило прежние научные интересы, причинило множество хлопот и отравило его существование. Легко ли жить и чувствовать себя счастливым, когда кругом царит произвол, жестокая власть слепой силы…
Он обрушивался на общественные институты человечества и вынуждал меня заглядывать в скорбный лист людских прегрешений. Уверенный в том, что предмет его страсти должен стать моим, он усердно вынуждал меня выслушивать все, что знал об ужасах современной цивилизации.
Лукин был аккуратен и точен, его изложение отличалось математической пунктуальностью. И хронология, и география, и арифметические расчеты исходили из первоисточника. Вынужденный быть готовым отвечать на его вопросы, я старался запоминать как можно больше… Я мог без запинки рассказать, что электростанция, сжигающая полторы тысячи тонн многозольного угля, выбрасывает в атмосферу около ста тонн сернистого газа и триста тонн золы ежедневно. Для вывоза этой золы понадобились бы двадцать железнодорожных вагонов. Неполное сгорание топлива приводит к неслыханному расточительству: в долине Лос-Анжелоса в воздух уходит семь-восемь процентов всего потребляемого бензина, треть нефти и газа и шестьсот тонн окислов азота… Отходы из выхлопных труб автомобилей, копоть, зола, пыль и частицы асфальта, засоряющие воздух, заняли бы в Париже пятнадцать, а в Лондоне — тридцать десятитонных грузовиков в сутки. В центральных кварталах французской столицы можно из каждого квадратного километра атмосферы выделить два килограмма свинца, а из каждого кубического метра — сто пятьдесят миллионов минеральных частиц и до ста тысяч бактерий… Эти химические и минеральные вещества образуют над землей купол высотой до тысячи метров и при сильном тумане в безветренный день губят людей и животных. В пятьдесят втором году нынешнего века такой туман погубил в Лондоне за четыре дня четыре тысячи человек и наполовину отравил многие тысячи других. Пострадало больше людей, чем при эпидемии холеры в шестьдесят шестом году прошлого века. Позднее в Лондоне токсический туман унес еще тысячу жизнен. То же произошло двадцать лет назад в Бельгии. Там туман обошелся стране в семьдесят смертей и несколько тысяч заболевших… Вокруг алюминиевых заводов в Швейцарии в зоне до четырех километров погибла одна треть поголовья скота. То же повторилось в Германии…
Нелегко жить на свете, когда над каждым километром земной поверхности воздух содержит от пяти до двадцати пяти тонн вредных примесей…
Я должен был попять отчаяние Лукина, когда он говорил, что человеку нужно столько же воздуха, сколько и пищи, — один с третью килограмма, не так уж много. Загрязняя атмосферу, люди сами себя умерщвляют. Мы приучились не выбрасывать мусор на улицу, а дым все еще выбрасываем. Воздух, которым мы дышим, не должен быть чем-то вроде помойной ямы… Дурная атмосфера так прочно утвердилась, словно она чистой никогда не была. Люди спят в душных, закупоренных жилищах, развлекаются в плохо вентилируемых театрах и кафе, ездят в непроветриваемых вагонах и автобусах, на работе дышат неполноценным воздухом, а на улице вдыхают вредные вещества, угольную пыль и золу. Так много всего этого в легких человека, как если бы их назначением было не вдыхать кислород, а очищать своим дыханием атмосферу. Легко ли мириться с подобным злом? Каково юному сердцу стерпеть безрассудство?
