— Мы деревенские, нам тут все впервой, вот и интересуемся, как малые ребята, — доверительно ответила Алена. — На диком, пустом камне какое хозяйство раскинулось! — Она совсем расхрабрилась — великан был ей близок рабочим запалом — и спросила: — Одного я не пойму. Море тут балует порой — с корабль волны поднимает. Ветер. Ветер, тайфун по-здешнему, все так и крушит, баржи на берег выбрасывает, как дырявое ведро. Мы повидали — силища! Не подмоет, не слизнет вашу работу, Иосиф Антонович?
— Ого! Вы даже имя мое знаете? — довольно засмеялся Муцанко. — Нет. Не подмоет, не слизнет. Это довольно трудно объяснить… Но постройка, вернее — укладка эта покоится на строго математическом расчете… Должно быть учтено все — и тайфун, и приливы, и отливы, и даже… луна. Целая наука…
— Наука! — уважительно повторил Лесников и стал расспрашивать Муцанко о работе водолазов, плавучих кранов, о том, как бетонируются кубы, зачем нужно столько причалов и складов.
Иосиф Антонович живо, по возможности доходчиво, отвечал дотошному, ненасытному собеседнику.
— Зачем нужно такое большое строительство? — задумчиво переспрашивал он. — Дело в том, что временные причалы для приема грузов и причал на Коммерческой набережной, где приставали пароходы заграничного плавания, не могут уже удовлетворять нужды города. Вот и строимся…
— А как же раньше было? Куда суда приставали, когда причалов не было?
— Тогда в ходу были «утюги», — посмеиваясь, отвечал Муцанко. — «Утюг» — это баржа оригинального корейского типа постройки, без единого железного гвоздя. «Утюг» подходил к пароходу, принимал на себя грузы и пассажиров. В свое время на долю «утюгов» пришлась большая работа…
Дружеская, интересная беседа затянулась…
После тайфуна установились редкие для Владивостока дни — солнечные, с ослепительной голубизной неба; на воду глазам больно смотреть: сверкала расплавленным золотом, изумрудами переливалась бухта Золотой Рог. Рев сирен с кораблей, шум быстроходных катеров, крикливых баркасов, тяжелых, неповоротливых шаланд, суетливых джонок под алыми и белыми парусами — обычные портовые будни многому научили переселенцев. И ненаглядная бухта-бухточка!
Китайцы, владельцы устойчивых лодок «юли-юли», управляемых с кормы веслом, набрасывались на каждого человека, подходившего к бухте, вопили:
— Мадама! Моя вози Чуркин мыс! Ходи сюда, русска бабушка и капитана, ходи Чуркин мыс угэ — пять минут ходи!..
Переселенцы не могли не съездить на Чуркин мыс. Съездили. Прав был перевозчик, когда утверждал:
— Моя «юли-юли» шибко шанго, шибко хорошо!..
Попали как-то они на базар в Семеновском ковше. Мясные, рыбные, птичьи ряды, молочные, фруктовые, овощные! Распятые говяжьи туши, покрытые жиром, телятина, свинина, молочные поросята. Неторопливо шли переселенцы по рядам и ахали:
— Батюшки-светы! И чего тут только нет! Глаза разбегаются…
Пестрое, красочное оперение фазанов, селезни, отливающие всеми цветами радуги, тетерева, глухари, рябчики, общипанные дочиста тушки индеек. Оглушительно орет, горлопанит, крякает, свистит, кудахчет разноголосая птичья живность — куры, цыплята, гуси, утки, цесарки, высовывая беспокойные головы в отверстия плетеных ивовых корзин.
Молодой китаец с рогулькой на спине, отчаянно жестикулируя, уговаривает женщину в белом батистовом платье, в белой шелковой шляпке, с кружевным зонтиком в руке отдать ему плетенную из рисовой соломки сумку с продуктами:
— Мадама! Моя носи: мало-мало — одна-две копейки плати. Моя чифань — кушай мало-мало нет…
— Ах, оставь ты меня в покое! Я поеду на трамвае, — досадливо отмахиваясь от рогульщика, говорит дама.
— Пухо! Плохо! Трамвай мало-мало все ломай — яйса, огурса. Пушанго!
— Вот пристал, несносный! Ну, на, неси!..
Китаец хватает легкую сумку и шагает за дамой.
Переселенцы останавливаются: медленно прошла мимо них группа бесстрастных, широколицых корейцев — гуськом, один за другим, в белых, как кальсоны, штанах, в белых коротких куртках, распахнутых так, что видно смуглое, загорелое тело. На бронзовых лицах корейцев полное безразличие к шумному многоголосию, к пестрым соблазнам оживленного базара.
В некотором отдалении от мужчин шла кореянка, тоже в белой куртке, в белой юбке, с маленьким ребенком за спиной, привязанным к матери широким куском белой материи. Ребенок мирно спал, и головка его слегка покачивалась в такт мерным, неторопливым шагам матери.
Алена испуганно подалась в сторону. Мимо нее прошла хорошенькая, как кукла, китаянка; она с трудом ковыляла на маленьких, как козьи копытца, ножках в плоских шелковых туфлях. С видом ценителя смотрел на нарядный шелковый халат китаянки какой-то господин в белом просторном пиджаке, в белых брюках, с соломенной шляпой на затылке. Он сказал спутнице:
— Обрати внимание, ma chère, на цвет: любимый, национальный — небесно-голубой. Ручная тонкая вышивка: цветы, драконы, пагоды, деревья. Поразительный вкус в подборе красок и щедрая палитра! Искусство столь же древнее, как и культура Китая…
Богатую китаянку сопровождал китайчонок-бой, несший покупки своей госпожи.
— Батюшки-светы! Дядя Силаша! Ноги-то у нее как у пятилетней!..
Ушлый всезнайка Лесников рассказал про обычай китайцев-аристократов, бар, помещиков, останавливать рост ног у девочек. Маленькая, изуродованная нога — признак знатности и богатства. Женщина с крохотной ножкой-копытцем не чета простой крестьянке или работнице с растоптанной, широкой ступней.
— Пальцы на ногах им подвертывают внутрь, к подошве, когда они еще махонькие, и бинтуют туго-натуго. Пока девочка не перестанет расти, до той поры и ходит в этих бинтах. Нога и не растет…
— Боль-то, поди, какая! Поковыляй день-деньской на таких копытцах! — жалостливо говорит Алена и провожает взглядом хрупкую фигуру китаянки, из-под халата которой выглядывают синие шелковые брючки. — Она в штанах?
— У всякого народа свой обычай, — неуверенно тянет Василь.
Переселенцы останавливаются перед дарами Великого, или Тихого, океана: трепещущая в садках корюшка, навага, жирный палтус, плоская, одноглазая донная рыба камбала.
— Глянь, Василь! Чудище морское!.. — показывает Алена.
В железном чане лежит живое существо, похожее на красно-бурый мешок, и поднимает толстые, мускулистые отростки — не то руки, не то ноги.
Силантий зря не тратил ни минуты в новом краю — все узнавал, всему учился, — пояснил:
— Живой осьминог. Океанский житель. Китайцы его мясо едят. Поостерегись, Алена: тянет он свои щупалы. Видишь, как будто пятаки на них натыканы! Это присоски. Присосется — не оторвешь, топором надо рубить щупалу. Поймает в море добычу — все соки присосками высосет-вытянет. И людьми, говорят, не брезгует. В Гнилом углу человек купался, осьминог его за ногу — цап! Тот с испугу в воду шлепнулся, а этот в воде быстёр. Обнял его всеми восемью щупалами — и был таков. Когда море труп выбросило, был он испитой, без кровинки.
Алена невольно отодвигается от осьминога, ей чудится, что его огромный, внимательный, как у человека, глаз зорко следит за ней, целится.
— Клюв у него как у попугая-птицы! — говорит Василь и, брезгливо поеживаясь, тоже отодвигается от шевелящихся отростков.
Осьминог, будто понимая, что речь идет о нем, непрерывно менял окраску — темно-пурпурный цвет переходил в красный, затем мгновенно менялся в изумрудно-зеленый или бурый.
— Неприятная животина. Ну его… — говорит Василь и круто отворачивается от спрута.
Горы умело уложенных золотисто-оранжевых плодов — апельсины, мандарины, шарики померанцев. Горки крутобоких, смуглых, с темным румянцем яблок. Фрукты обложены омытыми в морской воде, широкими, как плоский японский веер, листьями лопуха.
Все блестит, сверкает, искрится в свете нечастого для Владивостока яркого, солнечного дня.
Алена замирает от восхищения: словно сойдя с картинки, — в великом множестве продавались во Владивостоке открытки с изображением японских красоток гейш, — шли две японки, постукивая о тротуар подошвами деревянных сандалий. Шелковые халаты — кимоно, похожие на многоцветное оперение селезня.
Широкие, вышитые богатыми узорами пояса уложены на спине в замысловатые огромные банты. В высоких, красиво убранных прическах черных как смоль волос вдеты большие, в ладонь, резные черепаховые гребни, изукрашенные самоцветами. В руках у японок плоские шелковые зонтики, на которых тонко вышиты цветы вишни, японские пейзажи с горой Фудзияма в центре.
Женщины поразительно красивы: на белых лицах их выделяются яркие, пышные губы, тонкие шнурочки черных бровей, веселые карие, чуть суженные глаза. Японки скрываются в многолюдной базарной толпе.
Василь вздрагивает от неожиданности: рядом с ним пронзительно заиграл на каком-то инструменте бродячий китаец-музыкант. Незнакомая мелодия, непривычно высокий тон ее звучания на несколько минут остановили ошеломленных россиян. И только острый, дразнящий запах от котла, поставленного на легкую железную печурку, в которую китайчонок лет десяти непрерывно подбрасывал маленькие чурбачки, отвлек их от музыканта.
