Василь вздрагивает от неожиданности: рядом с ним пронзительно заиграл на каком-то инструменте бродячий китаец-музыкант. Незнакомая мелодия, непривычно высокий тон ее звучания на несколько минут остановили ошеломленных россиян. И только острый, дразнящий запах от котла, поставленного на легкую железную печурку, в которую китайчонок лет десяти непрерывно подбрасывал маленькие чурбачки, отвлек их от музыканта.
— Пожалста, капитана, мадама! Вареные пампушки! — гостеприимно предлагает китаец с белым поварским колпаком на голове. — Шибко хао — хорошо — пампушки. Шанго!
— Попробуешь, Аленушка? — спрашивает Силантий. — Я уже к ним прикладывался. Вкусная еда. Хочешь, Василь?
Они берут три порции, отказываются от тонких деревянных палочек, служащих китайцам и за ложку и за вилку, и с удовольствием уплетают горячие, сочные пампушки из белой муки-крупчатки, начиненные остро приправленным зеленым луком.
— Меня китайцы трепангами угощали и акульими плавниками, — признается, вздыхая, Лесников, — но не приняла их моя утроба; никак не мог проглотить, как ни старался, — будто во рту лягушка… А вот семена лотоса в сахаре вкусные — пальчики оближешь…
И вновь продолжают переселенцы путь по развеселому, праздничному, гудящему, как улей, базару.
Ночью не спится Алене Смирновой. Ворочается с боку на бок. Столько неожиданного и нового прошло перед ней, что сон бежит прочь. «Вот тебе и не́люди-азиаты! Японцы. Корейцы. Китайцы. Народ как народ. А я-то как боялась… И всему голова тут русские: без них, без хозяев, туго, поди, пришлось бы наезжим рабочим. По всему видать, что они у себя на родине без куска насиделись, наголодались. Россия всех кормит, все тут себе дело находят и живут».
Не спится и мужикам.
— Накален и здесь народ, Вася, — вполголоса говорит Силантий. — Я тут с грузчиками по душам поговорил — обирают их здорово и наши и чужие господа — капиталисты и наниматели…
Слушает Алена мирные голоса, согласную беседу отца и мужа, и впервые в жизни ее не гложут тоска и одиночество. Батя! И у нее, как у всех людей, есть отец — защитник и опора.
Василя будто подменили с того дня, когда Лесников признался, что он отец Алене. Василь — гордец, а как охотно признает превосходство Силантия Никодимовича, как следует его советам и поучениям. Пытливый и любознательный Лесников всюду тащит за собой Василя.
— Смотри. Учись. В жизни все сгодится. Читай больше: нашу деревенскую темень и дурь бросать тут надо. Здеся без знания и смекалки не проживешь. Сам по себе знаешь — чему в молодости обыкнешь, в старости этому учиться не придется…
С женой Василь обращался без рывков и брани. О побоях и думать забыл. Покрикивал иногда острастки ради, но осекался, наткнувшись на недобрый взгляд Силантия.
— Будя тебе, Василь! — тихо скажет он, а в голосе железо зазвенит.
Жаркая сумятица посадки на большой океанский пароход. Пассажиры четвертого класса — нищета и голь перекатная, — подхватив мешки, жестяные чайники, самодельные деревянные сундучки с вещичками, с криком и руганью ринулись в трюм — занимать места.
Ложились вповалку, каждый старался захватить побольше пространства: ехать не день, не два; без места намаешься: ни поесть, ни поспать.
Василь ворвался в трюм одним из первых и, облюбовав удобный угол на нарах, отстаивал его от назойливых посягательств, пока не подоспела подмога — Алена и Лесников.
За шумом и суетой пассажиры не слышали, как вбирались в клюзы якоря, как гудел последний гудок, как судно отошло от пристани.
Алена, на ходу затягивая потуже узел платка, выскочила на палубу, пробежала к корме; пароход уже развернулся и прошел часть бухты. От мыса Чуркина донесся мелодичный перезвон склянок. До свидания, мыс Чуркин!
Застыла-загляделась Алена на отдалявшийся, недавно еще совсем чужой, но сразу полюбившийся ей город-труженик.
Взгрустнулось Алене. Добрым словом помянула она место, где пупок резан, — родное Семиселье: «Прощай, Семиселье! Прощай и ты навсегда, вечная тебе память, пусть земля тебе будет пухом, родная маманя! Прощай и ты навсегда, Петр Савельевич! Заковали тебя в кандалы, скрутили могучие руки, а потом убили тюремщики, а матери отписали: „Убит при попытке к бегству“». Убит! Убит первый человек, который увидел в ней, в Алене, человека и помог понять, на чем мир стоит, открыл глаза, дал в руки грамоту. «Как меня обогатил ты, Петр Савельевич, спасибо тебе!» Встал перед ней как живой, потерянно звучат слова: «Забыл, все я на свете забыл… Одна ты…» Прости-прощай!..
Что-то ждет впереди? Камчатка да сахалинский край на самом конце света? Прошлое, с которым мысленно прощалась переселенка, отрезано невозвратно. Потому-то она так жадно глядела на уходящий из глаз город. Освещенный солнцем Владивосток возвышался над иссиня-зеленой бухтой Золотой Рог как упование, как приют добра и мира, как России надежный кров.
До свидания, Владивосток!
С тревожным, резким криком кружились над пароходом белогрудые чайки. Пустынные, суровые берега, омываемые седыми беспокойными бурунами, дикие горные хребты с одиноким кедром, причудливые скалы, прибрежные утесы, крутые сопки, нависшие над таинственными морскими стремнинами, уходили и уходили назад.
Давно уже прошли Русский остров, утопающий в зелени, долго маячила позади каменистая высокая глыба Аскольдова острова, о которую бурно билось море, а переселенка все смотрела в сторону города. Прощай, Владивосток, прощай!
Отполыхал над Японским морем буйный, красочный закат. Изумрудно-сиреневые полосы уступили место оранжево-пунцовым, кроваво-красным, — в них и скрылось солнце. Над открытым беспредельным океаном опускалась тихая, бархатно-синяя ночь…
К Алене подошел Василь и молча взял ее руку; они долго стояли у борта.
— Гляди-ка, Василь, что это такое?
За кормой, вскипая и расходясь, тянулась светящаяся полоса. Она вспыхивала и разгоралась фосфорическими голубовато-зелеными искрами.
Море вокруг горело волшебным огнем. Огненный хоровод кружился, метался, замирая в одном месте и с новой силой полыхая в другом.
Судно рассекало носом огненную воду, и она разлеталась во все стороны огнедышащим зелено-голубым костром.
— Что это, Вася? Вся вода пожаром занялась!..
— Свечение моря. Фосфор, значит, морской светит, — пояснил рыжий матрос.
— Стоите, голубки? — спросил, подходя к ним, Лесников. — У меня от трюмной вони и духотищи голова раскололась. Лампочка махонькая, темень, хотел газету почитать, ничего не вижу. Понабивали нас, как сельдей в бочку, а на верхних палубах чистота, простор: бары-господа едут. Видала, Алена, закат? Солнце во всем красном утонуло — быть завтра великому ветру…
Верхние палубы, окна кают первого и второго класса залиты снопами электрического света. В ресторане и кают-компании, где обедали чиновники, коммерсанты, промышленники, купцы, то и дело гремели взрывы хохота. Раздался резкий, сильный удар по клавишам рояля. Начались танцы.
— Танцуют, паразиты, в карты играют, поют, едят и пьют всласть! Все им! А мы рабочий скот, сезонники! — зло сказал Силантий.
Добрая ночь звала к покою и отдыху; очарованные, смотрели путешественники на беспредельную морскую ширь, залитую мягким сиянием полной луны. Сверкающая серебристая дорога легла вдоль моря, и не было ей ни начала, ни конца, ни края.
Светлая мелодия поплыла в свежем воздухе: в трюме запели грустную прощальную песню. На фоне прозрачно-синего неба четко выделялась, видимая как днем, корабельная снасть — каждый винтик, иллюминатор, спасательные круги, подвешенные спасательные шлюпки, капитанский мостик.
Воздух, насыщенный соленым ароматом океанской волны, успокоил ожесточенные сердца людей. Благодатный, мерцающий свет лунной ночи утихомирил земные страсти — пассажиры спали.
Корабль неуклонно шел по проторенным дорогам Великого, или Тихого, океана.
Судно качало. Спящие в трюме люди стонали, кряхтели, храпели: в спертом воздухе трудно было дышать. Многих тянула нудная морская болезнь.
Алена поднялась с нар, укрыла своим одеялом мужа и отца; поеживаясь от утренней свежести, выбралась из трюма на палубу.
Брезжил неласковый рассвет; густой, промозглый туман поднимался над свинцово-серой морской пучиной: беспросветно угрюмое, тоже свинцово-серое небо; тревожная серо-сизая вода обеспокоенно бьется в борта судна.
«Батюшки-светы! Бр-рр, как холодно и сыро!»
— Тайфун надвигается. Иди-ка, кралюшка, под крышу, — сказал Алене матрос в бескозырке, едва сидевшей на мокрых кудрях, и в мокрой, просоленной робе. — Тут скоро такое начнется — закачаешься…
— Я не боюсь, — ответила, не поворачивая головы, Алена.
Тайфун быстро набирал силу: дуновение влажного воздуха внезапно сменилось бешеным, хлестким ветром — смерчем невероятной силы. Взыгравшие, взбунтовавшиеся ветрила единым молодецким посвистом преобразили водные просторы. Всколыхнулись океанские глубины и вздыбили гигантские валы; из низких черных туч одна за другой полетели тугие стрелы могучих молний, избороздивших мрачное небо. Непрерывно гремел, грохотал, обрушивался гром. Ревел, завывал, трубил побелевший от ярости, кипевший клокочущими водоворотами Тихий океан.
