Утром встанешь – туман, льды прижимают к берегу, накат, а берег – лед до самого неба, полированный и не очень синий. Море в трещинах, гудит, будто поезд.
Однако прошли эти места, подошли к настоящему берегу, камню. Берег черный, похоже на наш сибирский, но потемнее, и все время ветер бьет и бьет с севера, некуда укрыться.
На берегу построили дом. Строили долго, тепло, все пригнали, из снега подле дома сделали помещение для собак и приготовились зимовать.
Шкотт располагал идти к полюсу летом, а зимой готовиться: главное, сколько можно продвинуться в глубину земли и оставлять через день-два ходу склады с продовольствием. Так и делали.
«Терра Нова» ушла. Взяла меня черная тоска: страшные места, и никак я не мог взять в расчет – кому это нужно снимать с этих мест карты, ездить сюда, идти до полюса.
Удивлялся я тогда человеческому любопытству, и думалось мне, что будто зря все это, от скуки. Сказать к примеру, – я матрос, служу, наняли меня, я свою работу исполняю, как и иная команда. А Шкотт – чего ему нужно было от тех мест? Думал я долго, спросил однажды Корнеева. Он поглядел на меня, посмеялся и говорит:
– Человек все должон знать, такое ему определение. Понял? Деды наши на печке лежали – лучину только и придумали, отцы понаторели – электричество нашли. Ты, Василий, мозгуй. Электричество выдумали или нашли? Выходит так, что выдумать его невозможно, потому оно находится скрозь на земле. Значит – нашли. К находке человека тянет, понял? Сосет ему под сердцем, что не все еще знает. Называется – наука. Вот и у Шкотта сосет на сердце – что находится там, на полюсе? Норвежец сказывал, как дальше от берега, так все теплее, а на полюсе, говорит, жара и горы, и незнакомая земля, и незнакомые звери, и лежит в земле, говорит, большое богатство – уголь и керосин и, может, золото. А может, говорит, там лед и ни черта больше нет. А узнать это, говорит, необходимо. Приказ такой от ученых людей. Понял?
Понять-то я понял, но охоты идти на полюс у меня, правду сказать, не было. Глянешь туда, – снега, горы, мутно на горизонте, сизо. Думаешь: тысячи верст, – и ни души, ни былинки, ни зверя, ни человека, только лед да стужа. Прямо ад.
Удивлялся англичанам – храбрецы! Казалось сначала, – может, от горя, от несчастья собрались они все и вот мыкают его тут. Потом узнал, что у Шкотта дети есть и жена, и никак не мог понять – куда же его несет на чистую смерть? Чудак – не иначе!
Ко мне был приставлен английский офицер в чине лейтенанта. Фамилия ему была Отс. Должен был я его обучить ходить за собаками. Человек он был понятливый, молодой, довольно веселый. Помню, учил русские слова, собирался читать русские книги, говорил: «Лучше ваших русских книг нету на свете».
Парень невысокий, но ладный – тонкий, крепкий. Потом, конечно, оказалось, что молодые поболе чувствительны к морозу, чем старички. Кости и кровь у них ровно у детей, и они первые потому пропали. Тогда же этого еще не знали.
Было у меня с Отсом несчастье. Брали мы со льда ящики с галетами, – с судна все товары сгрузили на лед, на самую кромку у воды. Подвели мы собак, стали грузить ящики, а собаки легли около самой воды и дышат. В тех морях есть зверь, называется кашалот, похоже на кита, только меньше и лютее. Пасть громадная, зубы как бритвы. Один кашалот вывернулся из-под льдины, схватил ближнюю собаку и унес, только кровь пошла по воде. Собаки кинулись к нам под ноги, и тут же кашалотов двадцать зачали нырять у льдины и лязгать зубами. Глаза у них с зернышко и красные от злости.
Отс выстрелил в одного, должно, попал – ушли под лед. Чуть мы начали снова грузить – льдина треснула, нас подкинуло, три собаки упали в трещину, и тут же их унесли кашалоты. Шкотт видел издали это дело и говорил, что кашалоты спинами подняли и разбили льдину. С тех пор мы их крепко опасались.
Живет в тех местах еще птица пингвин, без крыльев. Умная птица, самолюбивая, понятливая, как собака. Пингвинов мы гоняли палками, – очень любопытны они и мешали работать.
Настала вечная ночь, зима (зима там бывает в то время, как у нас лето). Тяжкая была зима, хоть и старались англичане ее побороть.
Бураны и бураны, чернота и холод такой, что чудится – земля промерзает до самой середки. Дом занесло снегом выше стропил.
Среди зимы пришло плохое известие. Трое из наших людей пошли искать за сто верст дом, что должен был остаться от старой экспедиции Шеклтона. Дом нашли, а за домом нашли норвежцев. Тоже, оказывается, собирались идти на полюс.
С тех пор Шкотт помрачнел и забеспокоился. Да и правду сказать, было трудно. Ночью проснешься, глядишь, а он не спит, пишет. За стеной такой воет буран, что и в доме страшно, ночь – не проглянешь, бревна трещат от стужи. Где уж весело! До Англии, почитай, десятки тысяч верст.
К весне сборы пошли побыстрее, а вскоре Шкотт назначил отход на полюс. Верст за двести мы его провожали, а на самый полюс ушло их пятеро: Шкотт, Отс, Боурс и еще двое.
Может, кто будет читать эти мои писанины, так я должен сказать, что Отс очень меня полюбил, и мне он приглянулся. Когда мы прощались, Отс стал смутный, отвел меня в сторону и говорит:
– Неизвестно – вернусь ли, нет ли. Судьбу свою не вижу, и знать ее никто из нас не знает. Так вот, Василий, возьми письмо в Англию моим семейным. Ежели пропаду – передай, но только самолично. Расскажи про меня, – как и что. Ежели вернусь, письмо отберу. А насчет благодарности не беспокойся.
Меня в жар бросило от этих слов, подумалось: а правду говорил морячок-цусимец, что англичане смотрят на нас с небрежением.
– Вэри вэл, – говорю. – Верьте мне, как самому себе, – письмо передам. А благодарностью вы меня не обижайте. Оно как будто выходит нехорошо, – вместе страдали, вместе будем друг друга и выручать.
Тут он обнял меня, поцеловал и пошел прочь. Трудно пришлось ему, но оно и понятно.
Мы вернулись. Ждали Шкотта положенное время – все нет. Недели проходят – все нет. Пошли навстречу, не дошли – сорвались бураны, каких свет не видал, морозы, все ревет зверем, крутит, несет. Англичане примолкли, говорят: «Опоздал Шкотт, пришло время метелей, скоро зима, пропал Шкотт».
Пришло за нами судно, а Шкотта нет. Часть англичан осталась ждать его, зимовать вторую зиму, а часть команды перешла на судно. Перешел и я.
Вскорости мы снялись и пошли в Англию. Тоска грызла на сердце, – чуяли мы все, что погиб Шкотт, и страшнее этой смерти никто не мог и придумать. Чудилось мне все, что занесло их снегами, намело над ними большие сугробы, и где же их найдешь? Может, не хватало пищи, а может, спирту, или окровенили ноги в морозы, – шутка сказать – сотни верст шли люди по снегам да горам.
В порту в одном, в Индии – забыл я, как зовется этот порт – сказали нам, что норвежцы обогнали Шкотта, открыли полюс и возвратились, а что со Шкоттом – никому не известно.
А в Англии пришли телеграммы, – погиб Шкотт и все пять человек, трупов же нашли только три. Говорят, Отс замерз сам, наложил на себя руки, чтобы не губить товарищей: ноги у него начали гнить, и идти он не мог, убить же его они не хотели.
Узнал я об этом, снял шапку, помолчал. Вспомнил зиму и ледяную стену, и бураны, и Отса – заплакал. Эх, горше такой смерти нет конца на земле!
Прибыли мы в Англию, получил я расчет, а письмо у меня на руках. Надо передать. Справился, – городок, куда написан адрес, маленький, от Лондона далеко, в Шотландии. Купил билет, поехал. Помню, – Отс приказал отдать письмо самолично: воля его для меня, как воля родного брата.
Приехал я. Городишко у моря. Махонький, чистенький, тротуары кирпичом выложены, тихо, как в деревне, только петухи поют по садам.
Иду, спрашиваю детей – где, мол, живет здесь такая-то, – читаю адрес. А детишки сбились вокруг меня и молчат, – будто чуют, кто я и откуда. Один взялся меня проводить.
У меня ноги дрожат, – до того мне страшно и смутно: смерть в дом несу. Соображаю, конечно, что знают семейные из газет, а все одно трудно. Однако пришел.
Открыла мне старушка – чистенькая, серенькая. Взглянула на меня, отступила, села на стул, крикнула: «Седых!» – и заплакала.
Я обмер. Откуда она узнала мою фамилию – не пойму. Голова у меня закружилась. Прислонился к стенке, куртку расстегиваю, хочу письмо вынуть, а руки не слушаются. Вот горе! Выбежала барышня, – тонкая, черные волосы, глаза странные, остановилась и спрашивает:
– Мама, что это? Что?
Я вынул письмо, подал, выскочил на улицу – и к вокзалу. Голова ходит кругом, оттого, должно, и запутался: не нахожу вокзала – и крышка. Через час до него добрался, иду к кассе, а у кассы та самая барышня. Схватила меня за руку и говорит:
– Идемте к нам! Расскажите про него все, каждую мелочь, что говорил, что делал. Живите у нас сколько хотите.
А сама плачет.
Пришлось мне вернуться. Все я обсказал. Они за мной ходили, можно сказать, как за родным сыном. Потом догадался, – старушка меня узнала из газет, в газетах были наши портреты напечатаны.
