— А зачем она вам, эта свиноматка, Серафима Григорьевна?
— Вот вам и здравствуйте! — удивилась Ожеганова и тут же разъяснила: Каждый год поросят не напокупаешься. Да и какие попадут… Купишь за скороспелых, а тебе такой мусор продадут, что за год и пудового боровка не выкормишь. А это уже свой завод. Точно знаешь, какой приплод, какой привес.
— Да, тут уже не может быть ошибки, — не без ехидства согласился Баранов. — Но приплод слишком велик. С ним много хлопот. Вам для откорма нужно не больше двух, а остальных куда?
Серафима Григорьевна весело расхохоталась:
— Были бы поросята, а поросятники находятся! То кровельщикам пару боровков, то за доставку досок свинку. Мало ли дыр-то при своем доме! Хоть бы то же сено для коз взять. Что ни поросенок, то воз. У окрестных колхозов такой породы нет, а у меня она есть. Ты мне — сено, я тебе — редкую породу.
— Так у вас и козы свои?
— Да. Тоже редкие козы, Аркадий Михайлович. Помесь с пензенскими. И молока невпроед, и пуху не вычешешь. Не хуже гагачьего. Такие шали у Ангелиночки получаются, что в перстенек можно продеть. Она теперь не работает у меня. Да и зачем? Шаль свяжет — вот тебе и месячное жалованье в диспетчерской. А долго ль шаль связать?
— Ну да, конечно. И ездить на завод не надо… А Василий согласился на уход Ангелины Николаевны с работы? — спросил Баранов.
— Какое там согласился? Возражал. И круто возражал, — степенно объясняла Серафима Григорьевна. — Ну да ведь он у нас человек логический и здравомыслимый. Умные слова от него не отскакивают. Я подсчитала ему, во что выливается это все и в рублях и в часах:
— И он понял?
— Понять, может, и не совсем понял, а спорить не стал. Не стал свою точку защищать.
«И я не буду спорить и защищать свою точку», — решил про себя Баранов, желая лучше узнать и понять эту расторопную женщину с мягким голосом и твердым характером. А Серафима Григорьевна, поощренная интересом Баранова к ее хозяйству, расхваливала своих коз, приплод от которых тоже не шел «вразрез целесообразности жизни».
— Пруд-то Василию Петровичу козлята да поросята вырыли.
— Какой пруд? — изумился Аркадий Михайлович.
— Милости прошу, — пригласила Ожеганова. — Форменный рыбий садок. Извольте посмотреть.
Она подвела Баранова к прямоугольному водоему длиной до пятнадцати и шириной примерно до десяти или более метров. Вода водоема была прозрачна. Не напрягаясь можно было увидеть крупных рыб и молодь. Это были преимущественно карпы.
— Часами Василий Петрович на рыбу любуется. И нет для него лучшего развлечения, чем кормить ее. Киньте-ка вы им, Аркадий Михайлович, корочку… вот на столбике сохнет. Да посмотрите, что будет.
Баранов последовал совету Ожегановой. И как только хлебная корка оказалась в воде, началось невероятное. Одна, другая… Десяток… Два десятка мелкой и крупной рыбы ловчились схватить черствую корочку.
— Это я Василия надоумила свой пруд выкопать. Болотце на этом месте стояло. Потому что низинка. Аккурат перед этой низинкой, где мы стоим, наша изгородь кончалась. Я и говорю: «Плохо ли будет для Садового городка, Василий, если ты в противопожарном отношении прудок выроешь?» А его как осенило. Он живехонько в райисполком. А там с превеликим удовольствием разрешили ему вырыть этот прудок. На случай если пожар в городке, то не одна тысяча ведер обеспечена. А он за это попросил пригородить болотце или, стало быть, будущий пруд к своему участку. Потому что должен же он как-то покрыть свои траты на пруд. Вот и завел рыбку. А если пожар, руби изгородь и хоть всю воду высоси. С умом ведь дело сделано?
— Да еще с каким, Серафима Григорьевна! Вам бы совхозом руководить…
— Куда там! А вообще-то — я бы могла…
Разговаривая так, Аркадий Михайлович и Серафима Григорьевна и не заметили, как раскрылись ворота и как появился маленький серенький «Москвич», а в нем — Василий Киреев.
Снова пришел тихий розовый вечер. В стороне, у маленького прудика, в честь дорогого гостя Аркадия Михайловича был вынесен и накрыт большой стол.
Хозяйничала Серафима Григорьевна. Сегодня, как ею было замечено, она зарезала двух кур. Как ни считай, а за столом, кроме нее, будет семеро: четверо Киреевых, Баранов и двое стариков Копейкиных. Пришлось пригласить и их. Потому что Прохор Кузьмич с первого часа приглянулся Аркадию Михайловичу. А вчера Копейкин на свои, на пенсионные, выставил две чекушечки в знак сочувствия к Василию Петровичу в смысле домового грибка.
Говоря по правде, Серафиме Григорьевне было жаль в самое ноское время жарить двух несушек, но курицы были очень стары и когда-никогда их нужно было отправить на сковородку.
Киреев и Баранов ловили рыбу. Вернее, ловил Баранов, а Василий насаживал на крючок хлебные шарики.
— Ты, Аркадий, не торопись, — предупреждал он друга, — дай ему, понимаешь, заглотнуть, а потом тяни. Да эластично тяни, чтобы не вырвать губу.
Аркадий Михайлович так и делал. Рыба, кишмя кишевшая в водоеме, видимо, недоедала, поэтому клевала отчаянно. Но не всякая из них была годна на сковороду. Мелочь осторожно снимали с крючка и бросали в пруд.
— Рано ей еще на столе быть. Пусть подрастет.
Брошенный в пруд карпишка давал стрекача, вызывая радость и смех товарищей.
А за изгородью, никем не замечаемые, наблюдали за ловлей карпов горящие мальчишечьи глаза страстных рыболовов. Их сердчишки бились, выстукивая: «Вот бы нам выудить такую!»
Ангелина и младшая дочь Киреева Лидочка тут же потрошили пойманных карпов и укладывали на сковороду вместе с тонкими ломтиками картофеля.
— Красота! — воскликнул Василий.
— Красота! — повторил Аркадий.
— Свежее не может быть рыбы. Стерлядь пробовал пускать в пруд, да не живет в непроточной воде. А ерши есть. На хлеб они, изверги, понимаешь, никак. Их надо на червей. В другой раз я тебе налажу ершиную снасть. Знатную съедим уху.
Они то и дело обменивались улыбками, то один, то другой начинал:
— Ты помнишь, Вась, когда мы наводили мост…
Или:
— А ты еще не забыл, Аркадий, как под Смоленском ночью…
И несколько сказанных слов воскрешали пройденное, прожитое. Вспоминаемые дороги смертей и страданий, огня и крови, атак и окружений заставили того и другого задуматься над тем, как скоро человек забывает прошлое.
— Как мы только выжили тогда, Аркадий?.. Мне и до сих пор снятся сны, в которых я погибаю, — признался Василий. — То, понимаешь, подрываюсь на мине, то, понимаешь, тону…
— И я тоже, — пожимая ему руку, тихо сказал Баранов. — От этих снов, видимо, не уходит ни один фронтовик.
Они не могли наговориться. Им нужно было так много сказать важного, а в результате все свелось к грибку. К домовой губке. Никуда от нее не мог уйти Василий Петрович. Даже в этот вечер такой радостной, такой долгожданной встречи с Аркадием Барановым. Губка надрывно ныла в душе Василия, ни на минуту не давая забыть о себе.
И когда были съедены карпы, когда зубы гостей и хозяев ценой немалых усилий обглодали кости кур, Василий Петрович поведал о несчастье, постигшем его дом.
— Эта губка, понимаешь, — сказал он, — съедает дерево, как туберкулез легкие. Мы вот тут, понимаешь, сидим, говорим, а она его ест и ест…
Выслушав друга, Аркадий Михайлович довольно спокойно сказал:
— Оттого, что мы будем переживать и хмуриться, твоя губка не приостановит свою разрушительную работу. Я уже кое-что слышал о ней от Прохора Кузьмича. И нахожу, что ничего страшного нет. Из такой ли беды мы выходили с тобой, Василий!
— Это так, Аркадий, — не очень охотно согласился Василий, — но где взять денег? Это ведь, понимаешь, капитальный ремонт. Капитальный! Весь пол, все балки, новый накат… А заработки мои пали.
— Как же это так? Почему?
— Даже не знаю. Или я устаю по хозяйству. Или, понимаешь, фарту не стало… Только нет уже теперь у меня, почти нет, тех плавок, что были раньше. Случаются, конечно, удачи. Сегодня, например… А вообще-то редко. А если удач нет, нет и этих самых, без которых ни доски, ни бревна на лесном складе не дадут.
— Это плохо, но голову вешать не надо. Твоя теща Серафима Григорьевна — женщина, как мне показалось, хозяйственная, хорошо знающая и меру и цену вещам, — осторожно заметил Баранов, — у нее, я думаю, найдется кое-что для такого случая.
Василий Петрович настороженно оглянулся, проверяя, не слышит ли кто-нибудь их разговор. И, убедившись, что поблизости никого нет, все же предложил пройти в дальний угол участка, заросший густым малинником. Там он спросил Аркадия:
— Ты думаешь, у нее могут найтись деньги?
Аркадий Михайлович, не пряча улыбки, сказал:
— Не я один так думаю. — А потом как бы между прочим заметил: Умнейший человек Прохор Кузьмич Копейкин. Если я обоснуюсь здесь на самом деле, он у меня будет первым советчиком и консультантом.
