— Холера паршивая!
Он помчался дальше и, миновав тинистую заводь, в которой вчера Мишка глушил лягушек, выбежал к сплошь изрытой речке.
У Малышенка работали так же, как и вчера. Подбежав почти к самому грохоту, Макар закричал:
— Дядя, а, дядя, айда к нам!
— Пошто? — отозвался седой Малышенко.
— Тятя в шахте и Ванюшка упал. Вылезти не могут!
Враз звякнули лопатки, и люди один по одному выскочили на свалку.
— Куда, кто упал?
— Ванюшка в шахту упал, а тятя сам там был… Вылезти не могут.
Анисья, приседая, взбегала на увал. Она глухо стонала. Впереди всех бежал седой Малышенко, выпятив широкую грудь. Борода его раздувалась на стороны. Белые волосы, пожелтевшие слегка на висках, раскосматились и странно вздыбились.
На прииск Макар прибежал последним. Его отец был уже наверху и бестолково кружился возле помоста шахты, поправляя его. Плачущим голосом он бормотал:
— Экое горе, право!.. Экая беда!.. Ведь надо было случиться?! Ох!..
У балагана скучились люди и молча смотрели на Ваню, который, вытянувшись, лежал на земле, вверх лицом. К нему со стоном припала Анисья. Спина ее вздрагивала. Вбирая в себя воздух, она то тихо взвывала, трясясь всем телом, то дико вскрикивала:
— Да родимый ты мой! Голубочек мой, сизокрыленький! Ой, да что это с тобой стряслося, да случилося-а! А, да куда ты это надумал от меня уйти-и!
Ваня, встряхиваемый матерью, шевелился. Он стал будто длиннее. Лицо было бледным, а верхняя губа вздернулась и открыла белые зубы. Опустив веки, он, казалось, спал. Вот-вот проснется и спросит:
— Славно?
Старший Малышенко присел на деревянный обрубок. Опершись на колени желтыми руками, обнаженными по локти, молча смотрел, сдвинув седые острые брови.
— Не отлежится, — сказал он.
— Ой, да како же отлежится, когда он уж кончил-ся-а! — продолжала причитать Анисья.
Макару стало холодно. Он ушел в балаган и, сев на нары, наблюдал, как баба в косоклинном сарафане ощупывала лицо и тело мальчика. Она подбиралась под его спину, приподнимала его, причем руки Вани, как плети, опускались к земле. Мать целовала его в лоб, в губы, дышала ему в глаза, растирала его грудь, трясла, а потом снова, как сноп, падала на него и рыдала.
Баба в косоклинном сарафане встала и, подперев рукой подбородок, молча заплакала.
— Сердешный, все косточки перехряпаны, — сказала она.
Подошел Яков. Рыжий правый ус его слегка вздрагивал, глаза как будто что-то искали, но не находили.
— Давай запрягай, Яков, лошадь да вези в аптеку… Может, оживет еще… Может, морок с ним случился — с испугу, — посоветовал Малышенко. — А ты, Онисья, беги одевайся, с ним поедешь.
Анисья встала и, закинув руки за голову, громко крикнула.
— Надежда моя!.. Растила кормильца!.. Два рубля заробил… Радости сколь было… На, говорит, мамынька, на хлеб… О! Ох!.. Ой, батюшки-и-и!
— Ну, что поделаешь, — успокаивал Малышенко, — все под богом ходим. Беги скорей, собирайся.
Анисья, пошатываясь, направилась по тропе к Каменушке и снова завыла.
— Ты, кормилец мо-о-о-ой… А сиротой меня да ты оста-а-вил.
Покачав головой, Малышенко сказал:
— Славный больно парнишка-то был… Воды ведь, бывало, не замутит. Смышлёныш. Отвечать придется тебе за него, Яков. А ведь это наша жадность. Лихоманка проклятая!.. Золотая!.. Тьфу!..
Эта история спутала дело Скоробогатова. Он целую неделю не ездил на прииск. На него, как гора, навалилась боязнь. Сидя дома, он ждал, что вот ему принесут повестку и вызовут к судебному следователю. Но повестки не приносили. Полинарья успокаивала мужа:
— Чего-то испугался! Ведь Ванька-то незаконный у Онисьи. Много чести будет отвечать за каждого приблудка. Сам виноват, не маленький… Смотреть надо было, а не продавать шары-то, не пялить, куда не следует.
Пришла Анисья. Она сильно похудела, глаза ввалились, а под ними виднелась синеватая опухоль.
— Ну, Яков Елизарыч, что будем делать-то? Науськивают меня в суд на тебя подать.
— Кто?
— Мало ли кто. Люди, конечно.
Яков съежился.
— Пошто, Анисья, в суд?.. Можно и без суда обойтись. Вина у нас одна, что у тебя, то и у меня. И на суде тоже обоих одинаково завинят: меня завинят, что я не досмотрел за парнишкой, а тебя… тебя…
Тут Яков споткнулся.
— В чем?
— Мало ли в чем тебя могут завинить!
— Не в чем меня винить, — покачав головой, сказала Анисья.
— И нас не в чем винить, — ввязалась Полинарья.
— Ну, ты замолчи, Полинарья, — остановил жену Яков, — без тебя дело обойдется… Вина, вишь, и твоя есть… Суд, значит, со всех сторон судить будет. Ты, Яков, скажут, не досмотрел, а ты тоже, Анисья, не досмотрела. Сказать… Хоша и пригульный, незаконный, а все же, того, надо поглядывать. Опричь того, ведь Ванюшке-то уж пятнадцать годков было. Парень был в возрасте. В деревнях, примерно, об экую пору вовсю робят, да и у нас — хвати, в заводе — робить пятнадцати годов принимают и моложе принимают. Их там тоже и уродуют… и все, а завод за них не отвечает. Закон на это есть. По-моему, нам с тобой надо мирно сойтись. Ты скажи, что тебе надо? Скажи… Может, мы как-нибудь сговоримся-сторгуемся. Я тоже тут немало пострадал. На руднике-то не роблю уж вот неделю, почитай, а это все из кармана чухвысь да чух-высь. А антерес есть — жилка-то подходящая.
— А я-то?.. Кормилец, поди-ка, подрастал.
— Знаю. Что поделаешь. Я ведь не отрекаюсь. Я тебе помогу. Чем богат — тем и рад. Лишь бы дело мирно обошлось, без суда. Сроду я по судам не шатался, и тебе, думаю, это не по нутру.
— Это верно, Яков Елизарыч.
— Ну вот, то и есть. Ну, я к тебе завтра же могу… Ну, муки мешок привезу. Пока тебе хватит. Ну, сколь денег ссужу.
Наступило молчание. Яков, сидя за столом, ковырял ногтем столешницу; Анисья, согнувшись на лавке и положив голову на ладони, смотрела в пол. Полинарья, спрятавшись за перегородкой в кухне, недовольно подшмыги-вала носом.
— Ладно тогда, Яков Елизарыч. Я уж на тебя надеюсь, что ты не оставишь меня, сироту, — сказала Анисья и снова заплакала, утираясь подолом фартука.
— Сказано, — значит, связано, — облегченно сказал Яков, Ну не реви, бог с тобой… что поделаешь?..
— Больно уж жалко, Яков Елизарыч, дня за два до смерти и говорит мне: — «Ну, мама, потерпи немного… Буду зарабливать, и тебя робить не отпущу… Сиди, говорит, дома и стряпай только, да ружье мне купи»… Уж как ему ружья хотелось!.. Все ясачить собирался.
— М-да, Анисья… Все мы живы и все вперед глядим, а не думаем, что придет смерть, да глаза-то и закроет.
Когда Анисья ушла, Полинарья, размахивая руками, сердито заговорила:
— Раскошелился… Богата-богатина. Погоди, она еще приволокет, корми выделков-то!
— Ну, ладно, не каркай! Сиди в кути, пеки куличи, а тут тебя дело не касается. Говори спасибо, что пришла сама, да миром дело покончили.
— А хоть и в суд бы пошла, так не страшно бы… Так бы и посмотрели на ее, на кралю, в суде-то… Пришла, приунищилась… Волоки ей мучки мешочек, да крупчаточки, да чайку, да сахарку. Потом и сама к тебе подвалится.
— Полинарья!
— Что хайло-то разинул! Ну, Полинарья…
— Замолчи!
— Как бы не так. Кобель! Право, кобель! Ишь вы, уж снюхались! Другая бы во всех волостях пороги обтерла, а эта пришла: — «Яков Елизарыч, помоги!» — а Яков Елизарыч — на! — сам навялился.
— Полинашка! С ума сошла?.. Баба горем убита, а ты что мелешь?..
— Оксти шары-то, оксти! Оговорила она тебя! Знаю я их, приисковых потаскух! Хороша бы была, ребенка бы не нагуляла.
Выведенный из терпения, Яков вышел, бешено хлопнув дверью так, что с божнички упала одна икона.
На другой день Скоробогатов свез мешок муки и три рубля денег Анисье. Под вечер уехал на рудник, думая найти работника на соседних разработках. Но через день он возвратился с рудника невеселый и чем-то напуганный.
— Ты что это опять, пошто приехал? — спросила его Полинарья.
— Страшно там… Ванюшка… Вот все перед глазами стоит. Мерещит. Сижу я в балагане, а он будто отворил дверь и спрашивает: — «Яков Елизарыч, ужинать-то будешь?» У меня мороз по коже пошел. А тут опять: плотина у него спружена, и там колеско вертится… Вот, как взгляну туда — сидит, как наяву, копается, что-то делает там. Пошел я, пнул ногой его машину, изломал… Нет, все тут… У Малышенка уж ночевал… Побоялся в балагане у себя спать. Жутко… Придется делянку передать кому-то да в другом месте взять. На Кривом-то уж нету места, все расхватали. Насыпало народу, — встать негде, весь лог пебутаривают. Настоящий толчок там стал.
Спустя некоторое время Скоробогатов подыскал охотника на свою делянку.
Собравшись на рудник под вечер, он заехал к Никите Сурикову. Тот был дома и лежал с Мурзой на кровати.
— Айда-ка, Никита, поедем со мной на рудник, дельце есть.
— Какое?
