— Слышу, — ответила растерявшаяся Варя. — Хорошо, я приду, Павел Петрович. Сразу же после шести приду. Я бегом…
Павел Петрович повесил трубку, Варя подержала свою еще в руках с полминуты. Ей сделалось и радостно и страшно. Страшно оттого, что Павел Петрович говорил чужим, необычным голосом, и, конечно, он звал ее куда-то совсем не для того, чтобы прогуляться или просто провести время, поразговаривать. Нет, что-то случилось, что-то случилось, что-то случилось…
Повторяя «что-то случилось», Варя мчалась к автобусу, ехала на тряском сиденье над самым колесом и, спотыкаясь о булыжник мостовой, бежала к ограде церкви Николы Морского.
Павел Петрович стоял к ней спиной, подняв голову, и рассматривал изображение неизвестного святого на белой стене церкви, в углублении под самой крышей. Он услышал ее торопливые шаги по скрипучей гравийной дорожке и обернулся.
— Здравствуйте, Варя, — сказал он так, будто бы они очень давно не виделись, и Варя окончательно поняла, что у него что-то случилось. — Вот ведь штука… — Павел Петрович огляделся по сторонам. За оградой сновали люди, грохотали грузовики. В ограде, вокруг них, остановившихся на дорожке, с визгом носились детишки. — Давно тут не был, — продолжал он, — думал: тихо. Оказывается — детский садик. Куда бы нам уйти? Что, если на Островки? У вас есть время?
Зачем он об этом спрашивал? Конечно, у Вари было свободное время. Много свободного времени.
Они доехали до Островков на такси, перешли по деревянным мостикам на Каменный, поросший пихтами, остров и медленно побрели вдоль берега. Варя ждала, что Павел Петрович вот-вот заговорит о том тревожном и неприятном, для разговора о чем он ее сюда и привел. Но он говорил о том, как в молодости гулял на Островках с Федей Макаровым, как они играли тут в индейцев и в пиратов. Вот там, возле берега и на самом берегу, где теперь песочек и кустики, в ту пору было кладбище речных пароходов, барок, катеров. Среди этого хлама и расцветали их с Федей фантазии.
Потом он насобирал плоских камешков и принялся ими печь блины на воде. Камешки здорово у него подскакивали.
Со стороны могло показаться, что ему очень весело, но Варя видела, что это совсем не так, она все ждала от него каких-то иных слов. И даже осуждала Павла Петровича за то, что он не говорит о главном, зачем-то откладывает это и зря тянет время.
Да, Павел Петрович тянул время. Он хотел сказать, что если Варя услышит в институте что-нибудь такое… этакое… словом, не соответствующее действительности, то пусть она не вздумает считать это катастрофой своей жизни, пусть держится мужественно, правда непременно восторжествует, клеветники будут разбиты, раздавлены, уничтожены. Но у него не поворачивался язык сказать это. Он говорил что угодно, только не это. А когда они дошли до известной Павлу Петровичу скамейки с надписью «Оля + Шурик =?» и сели на нее под кленами, листья которых начинали принимать желтый оттенок, он спросил:
— Варенька, вы верите мне?
Варя не могла понять, как это случилось, ведь она же давала себе страшные клятвы, что он об этом никогда не узнает, — она вдруг, глядя прямо в его глаза, сказала:
— Я вас люблю.
До Павла Петровича не сразу дошел смысл этих слов. Это были древние и всегда молодые, только что рожденные и всегда единственные слова, от них зависит счастье человека, они способны изменять его жизнь на долгие десятилетия, они вечны. Когда-нибудь погаснет солнце, а они не погаснут никогда.
Павел Петрович шевельнул было губами, но ничего не сказал. Варя продолжала смотреть ему в глаза. С такой отвагой осужденные на смерть за правду, убежденные в святости своей правды, ждут последнего удара. Им уже ничто не страшно, они не здесь, они уже там, в ином мире.
— Варенька, — произнес наконец Павел Петрович, — что вы такое говорите?
— Я говорю, что люблю вас, Павел Петрович, — уже совсем просто повторила Варя. — Я давно вас люблю, очень люблю. Вы можете мне ничего не говорить, мне никаких слов не надо. И, пожалуйста, извините, что я вам это говорю.
Что мог ответить Павел Петрович? Говорить, что если он дал ей какой-то повод к таким чувствам, пусть она его простит, он, мол, не хотел этого; если бы он знал, что так может случиться, он никогда бы не согласился на этот ее переезд в их дом; что он постарается сделать так, чтобы она его больше никогда не увидела; что она еще молодая, что она еще будет счастлива, и всякие другие подобные пошлости?
Нет, Павел Петрович не мог их говорить. Он сидел и молчал, по временам посматривая на Варю. А у Вари на лице было спокойное чистое выражение; иногда на нем возникала грустная улыбка и, тотчас исчезнув, вновь уступала место спокойной чистоте.
2
Виктор Журавлев позвонил Оле ровно через пять минут после того, как они с Варей и Павлом Петровичем вошли в дом, приехав с аэродрома. Было шесть утра.
— Извините, может быть, я не во-время? — сказал он растерянно. — Я могу потом.
— Что вы, что вы! — воскликнула обрадованная Оля и полтора часа простояла у телефона, пока Варя рассказывала Павлу Петровичу о путешествии.
— Я хотел ехать вас встречать, — говорил Журавлев, — да побоялся, удобно ли, вдруг вы рассердитесь.
— Нисколько бы я не рассердилась!
— Правда? — спросил он.
— Конечно, правда. Но откуда вы узнали, что я должна была сегодня приехать?
— А я вчера звонил Павлу Петровичу.
Закончив разговор с Виктором, Оля спросила Павла Петровича, звонил ли ей кто-нибудь вчера.
— Если судить по противному голосу, будто у него во рту каша, это был твой Завязкин, — сказал Павел Петрович, страшно невзлюбивший нового аспиранта, который недавно приехал из Ленинграда и уже несколько раз приходил к Оле с билетами в кино. Павел Петрович говорил, что у него глупая физиономия и ничего ценного, кроме роста, он не имеет. Оля и сама это прекрасно видела, но раз человек принес билеты, неудобно же не идти.
Услышав о Завязкине, она ответила:
— Папочка, не Завязкин вовсе, а…
— Ну Тесемкин, Узелков, Портянкин!
— Как тебе не стыдно! Он — Веревкин! Нехорошо издеваться над фамилиями, которые люди не сами себе выдумывают. И, например, «Колосова» ничуть не лучше, чем «Веревкин».
— Ну, милая моя, это ты уж перехватываешь, — возразил Павел Петрович. — Колос — это значит хлеб! А хлеб и металл — два кита, на которых держится человечество. Вот так!
Вечером Журавлев и Оля встретились. Они гуляли по городу, по садам и паркам, по окрестностям. Они рассказывали друг другу о своей жизни, — в жизни каждого из них уже было немало очень серьезных и важных событий. В самом деле, разве их мало, этих событий, например, в Олиной жизни? Окончила институт, поступила в аспирантуру, была секретарем комсомольской организации института, избрали членом бюро райкома комсомола… А дальше — смерть мамы… Горе, которое и в двадцать три года способно человека состарить. Еще Оля рассказывала о брате Косте, который служит на границе и раз в месяц присылает отцу и ей коротенькие письмишки; рассказывала о дяде Васе — старом чекисте, о своем дедушке, который ее и Костю учил любить природу.
Затем Оля принялась рассказывать о поездке в Новгород, о новгородской старине и берестяных грамотах; она сказала Виктору, что решила уйти из аспирантуры и поступить в школу учительницей истории. Виктор сказал примерно то же, что и Павел Петрович: дескать, целый год занималась в аспирантуре, время, средства тратились — жалко бросать. Но Оля ответила, что учиться до бесконечности смешно, полжизни проучишься, когда же тогда жить и работать?
Рассказывал о себе и Виктор. Он тоже испытал горе, подобно Олиному: у него на войне погибли отец и брат. А к тому же, если Оля хочет знать, он пережил потрясение и иного рода. Он очень любил одну девушку…
Когда он это сказал, Оля почувствовала такую слабость, что чуть не упала с речного обрыва, над которым они в это время стояли. Она даже предложила присесть, но Виктор не позволил садиться, сказав, что после дождя земля сырая и холодная. Он не заметил ее состояния и продолжал рассказ. Было это, оказывается, четыре года назад, ей исполнилось тогда девятнадцать лет, она работала в заводоуправлении. Виктор часто бывал у ее родителей, она бывала у него в доме, понравилась его матери, вот-вот, думали все, они поженятся. Но случилось так, что отца той девушки, моряка, перевели на Дальний Восток. Уехали родители, уехала и девушка. Она не решилась бросить семью и остаться с Журавлевым. Она поклялась, что скоро вернется. Но вот так и не вернулась. Сколько ни писал он, сколько ни звал назад…
— Не судьба! — сказал Виктор с хмурой неприязнью, медленно извлек из портсигара папиросу, размял ее в пальцах и, глядя на бегущую мимо реку, в которой играли уклейки, долго пытался зажечь спичку, чиркая о коробок ее обратным концом.
Оле было нестерпимо жаль — не его, нет, и не ту девушку, которая отказалась выйти за него замуж; ей было жаль себя. Она-то думала, что если он так охотно встречается с нею, то у него и нет никого, кроме нее. Неужели тут, на берегу Лады, над которой они остановились, все и кончится? Может быть, он все еще любит ту девушку, может быть, она ему попрежнему дорога? Тогда что же для него она, Оля? Так, собеседник? Спутник для прогулок?
