Он боялся тешить себя большими надеждами. Еще неизвестно, куда и когда приведет этот след. Надо идти, в этом главное. Идти быстрее. И осторожнее, чтобы в тайной все-таки радости не запалить себя, не сунуться лицом в сугроб, когда от усталости станет уже все равно.
Речка постепенно делалась все шире и шире, а изгибы ее казались не столь крутыми, как прежде. Открылся и совсем прямой плес километра на полтора, и там, в конце его, на самой излучине Тимофей разглядел, скорее угадал под наплывами снега небольшую избушку — охотничье зимовье.
Наконец-то можно будет хорошо отдохнуть!
Но, добредя до избушки и окинув взглядом мутное небо, Тимофей решил, что потерять даже один час светлого времени он не может. Тем более, что теперь от избушки к следу верхового прибавился еще и лыжный след. И похоже, более свежий. Идти по двойному следу уже намного легче.
Надо идти.
Он выгреб из кармана остатки глюкозы. Проглотил с усилием. Болело горло. Однако почему-то вместо приятной освежающей сладости почувствовал сильную горечь во рту.
«Переголодал, — подумал он. — Но с рябчиком сейчас возиться некогда, а сырого мне не съесть».
Мороз пощипывал все сильнее. От ломящей боли в ногах избавиться было нельзя. Оставалось только не думать, забыть о ней.
И Тимофей думал о том, как славно бывает весной вот в таком чудесном сосновом бору, когда по утрам нежно пахнет кислыми муравейниками, распаренной смолкой, хвоей и далеким дымком прошедшего по низинам пала. А дикие голуби трубно воркуют в молодых зеленях…С наступлением темноты Тимофей вышел на санную дорогу. И сперва даже не поверил этому. Откуда взялась она? Твердая, накатанная, вынырнула неожиданно из распадка.
Под ногами снег теперь не тек, не плыл. Хотелось бегом бежать по такой дороге. А сил уже не было. Каждый шаг Тимофей делал лишь по строгому своему приказу, замечая внезапно, что опять стоит на месте или клонится к земле,
И вот — он не знал, как долго уже тянется ночь, совершенно потерял ощущение времени — на противоположном берегу реки, за очередным ее поворотом, засветились теплые домашние огоньки. Четыре-пять в ряд…
Не мерещатся ли они от крайней усталости?
Но нет, их ни с чем не спутаешь, эти зимние огоньки в домах. Скорее, скорее!..
Он добрался до лесного поселка, когда в домиках светились лишь два окна. Люди укладывались спать.
А дорога почему-то шла своим чередом по-над берегом мимо поселка, не сворачивая к нему.
Что это значит? Тимофей постоял, размышляя. Да что же тут думать! Берег очень высокий, обрывистый, и дорога, без сомнения, идет куда-то в объезд. Но не тащиться же и ему, может быть, еще несколько километров. Спрыгнуть с обрыва — и все!
Тимофей приглядывался. Высоковато. И все же стоит рискнуть. Снеговые сугробы смягчат толчок. Только не подвела бы раненая нога.
Но что это за темная полоса на реке близ самого берега, и направо, и налево теряющаяся в бесконечности? Вероятно, наледь. А, пусть себе! Уж возле-то самых домов беречь себя нечего.
Поеживаясь от боли, он чуть разбежался и прыгнул неловко, стремясь в полете слегка откинуться на спину.
Это ему удалось. И хотя, скользя вниз вместе со снежной лавиной, Тимофей несколько раз перевернулся через голову и едва не задохнулся в льдистой пыли, все обошлось благополучно. Он усмехнулся про себя: «Будто второй раз из самолета выпал».
Сделал несколько шагов к реке. И замер…
Черная полоса оказалась не наледью, а открытой, дымящейся на ночной стуже полыньей. В ней бурлила, тонко позванивала вода, выплескиваясь временами на волнистую кромку обмерзшего галечника.
Тимофей прикидывал. Ширина — около пятнадцати метров. А глубина? Быстрота? И если вплавь, ухватишься ли потом за гладко отшлифованный лед?
: Оглянулся. Нет, обратно наверх здесь никак не выбраться. Брести вдоль берега по пояс в снегу и неведом о; сколько туда, куда убегала санная дорога в объезд, сил у него больше не хватит. И времени тоже. Надо рисковать.
В окнах погас еще один огонек. Тимофей вытащил из кобуры наган и выстрелил в воздух. Последний патрон;
Встревоженным лаем откликнулись две-три собаки и вскоре замолкли. Поселок погрузился в полную темноту.
Тимофей поколебался: сбросить или не сбрасывать с себя шинель? Сбросил. Вздрагивая, вступил в ледяной поток и ощутил, как круто сразу опускается Дно. Уже на четвертом шаге Тимофея подшибло течением и поволокло вниз. Он поплыл, широко загребая руками и чувствуя, как судорогой стягивает ему ноги.
Одеревеневшими пальцами он все же сумел зацепиться по ту сторону полыньи за какую-то неровность её ледяной кромки и после долгой борьбы с быстрым течением выкатиться на лед, беспрестанно рушащийся под его тяжестью.
Потом он уже не помнил отчетливо, как, словно закованный в стальную, тяжелую броню, он подымался в поселок, негнущимися руками стучался в первую дверь и, прежде чем упасть, рассказывал, откуда пришел и что нужно немедленно сделать.
Немедленно…
Одетый в чей-то жаркий полушубок, толстые ватные штаны и валенки, Тимофей сонно покачивался в седле под черным ночным небом. Кони трусили мелкой рысью. Думать о дороге не было надобности. Впереди ехал знающий проводник. И двое охотников еще ехали сзади.
Сколько времени ушло на сборы, Тимофей тоже не знал, его разбудили, когда все было готово. Тот, который ехал теперь впереди и назвался ему просто Степаном, потребовал:
— Ты лежи себе, товарищ полковник! Эка ведь искупался, пальцы на ногах совсем поморозил, й рана вон распалилась! Мы и без тебя управимся. Соображаем, где, по твоему рассказу. Да и след твой наведет. Дело знакомое. Только ответь: лошадей сколько надо? На санях туда нет ходу, вывозить верши придется.
— Там живых четверо, — сказал Тимофей. — Но в седла их никого не посадишь.
— Это ничего, — ответил Степан. — На месте в пять минут для каждого смастерим волокушу. Кони у нас добрые. В полутора не знаю, а в двое сутки обернемся. В районное село за доктором парень мой уже поскакал. Так что лежи, не тревожься. Доставим.
— Нет, я с вами. Не могу иначе!
И вот теперь он ехал, отвыкший от верховой езды, неловкий в седле, сонный, но счастливый, что так просто все получилось.
Думал лишь об одном: что там с людьми, в самолете, и как они выдержат еще двое суток, пока удастся их доставить сюда. Виктор, конечно, совсем раскис и физически и духовно. Вряд ли он сумеет по-настоящему помочь Ткаченко в уходе за ранеными. Но важно, что он все-таки осознал свои человеческие обязанности. Это и на будущее пригодится. Урок ему был дан жестокий, но необходимый. Это случай, когда «или — или», третьего не дано. Впрочем, жизнь чаще всего «или — или».
Вдруг Тимофею почудилось, что Степан круто свернул налево, погнал своего коня снежной целиной.
— Стой! Ты куда? — закричал Тимофей. — Вон мой след. Остается справа…
Степан оглянулся, через плечо пробасил:'
— Не: тревожься, товарищ полковник, дело знаем. Мы чичас напрямую, через Светлый ручей резнем. Километров двенадцать пути, не менее, выкинем.
И Тимофей, успокоенный, вновь сонно закачался в седле.
Короткий привал — дать коням овса, самим пожевать — они сделали на восходе солнца.
Тучи сползли, небо голубело чистое, ясное, розовым светом теплились, заснеженные вершины сосен. А мороз набирал свою утреннюю звонкую силу, на каждую трель дятла, рассыпанную по сухостоинам, откликался тонким, дробящимся эхом.
Тимофей недоверчиво всматривался в даль. Ну конечно, спуститься сейчас по косогору, пересечь широкую лощину, проехать высокой редкой километра два, и начнется тот самый ельник, в котором он подшиб трех рябчиков и от которого пойдут затеей, начинающиеся косым крестом.
Как за ночь спрямили путь! И сколько же лишнего времени он, Тимофей, месил ногами снег, идя наобум!
Степан, широколицый, улыбался толстыми губами, рассказывал, что затеей когда-то нанесли геологи, искали руду. Нашли — богатую! — остолбили, да-с тех пор никому она так и не понадобилась.
— Далеко, вьюком вывозить не станешь. Говорят, железную дорогу по Северу будут вести. Вот тогда… — Ласково похлопал коня по шее. — Ну, что? Заправился? Товарищ полковник, поехали. Прохлаждаться нам, понимаю, нет времени.
У Тимофея сердце сжалось в тревоге, когда с окрайка соснового бора перед ним открылось, теперь все в ярком солнечном свете, бесконечное болото, испятнанное островками мари — чахлых сосенок и берез. Ближе виделась полоска черного ельника со сбитыми, поломанными макушками, и перед нею заметенный пургой и оттого похожий на какое-то странное чудище самолет.
Ничего, никаких признаков жизни!
А ведь думалось, верилось, что Виктор, как ему было сказано, натаскает из бора сухих сосновых сучьев и при ясной погоде- разведет на поляне сигнальный дымный костер.
