глаз не сводила, а потом, когда отец вышел из хаты, сказала, да тоже как-то чудно, как раньше не говорила:
— Ты, Нюрка, с хлопцами осторожней... Ты хоть и молода, а уже не маленькая. Держи себя аккуратно...
Сказала, а сама смутилась, отвела глаза в сторону—и ее, Нюрку, смутила. «Но не ругала,—вспомнила Нюра.—Может, и правда—мама уже не будет такая, как раньше. И Рыбальчиха ей простила,—облегченно вздохнула она.—А с хлопцами—то мама напрасно мне сказала. Разве я сама не знаю?»
Все расселись прямо на траве. Оля волновалась. Еще бы! Столько взрослых, а ей надо проводить при них собрание. А тут еще и незнакомые хлопцы привязались—те двое, что днем к ним; пристали. Да с собой они привели девчат и парней. Парни солидно покашливали, девчата жались в стороне, с жадным любопытством поглядывая на Олю, которая не в меру суетилась и не знала, с чего и как начать. И только открыла она рот как где-то в конце улицы грянул духовой оркестр.
Что такое?—все вскочили и бросились к воротам.
И не прошло минуты, как из-за угла показалось мерно покачивающееся знамя. Последние лучи вечернего солнца, пробиваясь сквозь листву, яркими пятнами вспыхивали на красном полотнище и ослепительно сверкали на медных трубах музыкантов. Двигалась конница.
— Буденновцы!—крикнул кто-то.
Из дворов высыпали люди. Кто махал платком, кто—папа-хой, кричали что-то радостное и приветливое, но за грохотом марша нельзя было разобрать слов. Мальчишки-казачата тучами .носились вокруг конницы и с видом знатоков оценивали и всадников, и коней.
— Брешешь,—горячо доказывал один,—наши кубанцы хиба так сидят на конях?
— Чего там не так? Одинаково. Тилько наши в черкесках, а эти без черкесок.
— Во! Во! Глянь, який кинь. Ох, и кинь!
— Тарапакина Ласточка лучше.
— Брось ты: «лучше»... У Ласточки хиба ж таки ноги? Бачь, яки у ней бабки, и идет, бисова душа, як козырный туз.
Кочура толкнул Степу.
— Может, и мы завтра так. А?
Степа решительно отошел от ворот и стал искать глазами Быхова, но тот уже давно ушел в ревком узнать, не нужно ли чего-нибудь проходящим через станицу буденновцам. Тогда Степа подошел к нюриному отцу. Подошел и Кочура. Перебивая друг друга, они стали с жаром доказывать, что им никак невозможно не идти в Красную Армию.
— Ей-богу,—клялся Степа,— на коне ездить меня учить не надо, с винтовки бить могу. Шашкой... Ну, шашкой треснул беляка по черепу—и вся наука.
Степан покачал головой.
— Нет, браток, без уменья не треснешь. Да вы чего ко мне прицепились? Я тут при чем?
— Как при чем?—испуганно и обиженно заговорил Кочу-ра,—да мы же в ваш эскадрон хотим.
Спорили долго. Наконец, Степан отступил шага на два и с ног до головы осмотрел комсомольцев. Помолчал, покрутил усы.
— Ну, добре,—вдруг согласился он,—только мы завтра на зорьке уже выступаем.
Кочура и Степа переглянулись. Глаза их сияли.
— Вот спасибо!—крикнули они и побежали к воротам.
— Куда?—остановила их Оля.—А собрание?
— Собрание?—Степа почесал в затылке.—Какое теперь собрание!— Он быстро рассказал ей'о том, что его и Кочуру приняли в эскадрон и что завтра утром они уже уйдут из станицы.
— Мы еще прибежим! Прибежим!—торопился Кочура, и не успела Оля опомниться как они уже скрылись.
Тем временем полк прошел, улица опустела, и комсомольцы остались одни. Оля рассказала им о Кочуре и Степе.
Тарас заерзал на месте.
— Что ж они и меня не позвали?—В голосе его прозвучала обида.—Я тоже пойду.—Он поднялся.
— Да что вы все в самом деле!—растерялась Оля,—а кто ж останется? Одни девчата? А здесь, в станице, уже и нечего делать? Да? А Быхов что говорил? Что и здесь, в тылу, фронт, что и здесь работать надо. Забыли? Ты, Тарас, и не думай, не дури: пока товарищ Быхов не разрешит, не пущу.
— Как это не пустишь? Ишь ты!
— А так,—обрезала его Оля.—Секретарь я тебе или кто?
— Тю!—оторопел Тарас.—Все равно Быхов пустит.
— А там посмотрим.
— Секретарь,—еще раз с обидой проговорил Тарас, но все же покорно опустился на траву и замолчал.
— Ну, что будем делать?—Оля обвела всех глазами.—Ком-мунисты ушли в ревком. Придется отложить собрание.
Потом снова заговорили о Кочуре и Степе и условились утром встать пораньше, чтобы проводить их на фронт.
Первой проснулась Даша. Ежась от утреннего холодка, бросилась будить Нюру. Та быстро оделась и выбежала во двор.
— Уже?
— Ага. Идем.
За станицей вставало солнце. По небу плыли легкие розовые облака. Дул свежий утренний ветер. Где-то крикнул петух и сейчас же смолк, сообразив, что непростительно запоздал.
Нюра с Дашей пошли к площади. Крестясь и позевывая, выходили из хат казачки, откидывали ставни и смотрели на небо, стараясь угадать погоду. На площади звонко и чисто пропела труба, эскадрон строился к походу. И сразу повалил народ, будто все только и ждали этого сигнала.
— Вон, вон наши!—крикнула Даша и потащила за собой Нюру.
Оля, Феня, Сеня Михайлов, Тарас Дорошенко стояли недалеко от Степы й Кочуры, которые гордо сидели на рыжей масти конях; за плечами у них поблескивали винтовки, сбоку висели шашки, и у каждого на груди красовался алый бант.
— О!—встрепенулся Степа, заметив Нюру, и покраснел: он точно впервые увидел ее, так она была хороша! Румянец покрывал ее смуглые щеки, тонкие, точно угольком выведенные, брови оттеняли ее чистый и открытый лоб. Стройная и ловкая, как джигит, стояла она перед ним. Степа растерялся даже, не зная, что сказать. Погладил по шее коня и, чувствуя, что хоть что-то сказать все же надо, тихо бросил ей:
— С твоим батькой иду. Ты тут смотри...—И запнулся. Он испугался, как бы Нюра не разгадала скрытого смысла его слов, но та поняла и тихо, чтоб не слышали подруги, ответила:
— Не беспокойся... Буду ждать тебя, Степа.—И вдруг горячо, не обращая ни на кого внимания, крикнула громко:—Вот при всех комсомольцах тебе говорю! Понял?
Степа широко открыл глаза, не зная, как выразить свое чувство, свою радость.
Перебивая друг друга, комсомольцы перекидывались шутками. Добродушно смеялись и другие конники, что были поближе к ним. Они покровительственно посматривали на новичков и взглядом опытных бойцов старались определить, что за хлопцы влиты к ним в эскадрон. И, видимо, остались довольны новыми товарищами.
Даша толкнула Нюру и шепнула на ухо:
— Погляди вправо.
Нюра повернулась и увидела одиноко стоявшего в стороне Федю Тарапаку.
Вдруг ijo площади пронеслось, как ветерок, какое-то неуловимое движение,
