Выстрелить второй раз Иван Иванович не успел: ветер резанул по глазам снежной пылью, выжимая слезу.
— Не попал! — Задыхаясь от злой досады, доктор, выпрямившись во весь рост, посмотрел, как мчалось перепуганное им животное, с нелепыми, неизвестно для чего торчавшими вниз клыками, неуклюжее с виду, сутуловатое, но словно со стальными пружинами в цепких ногах. Вдруг вспомнилось, что Никита говорил: у кабарги рогов нет. Значит, судя по величине клыков, это был старый самец. Такое соображение заставило Ивана Ивановича еще сильнее пожалеть о своей неудаче.
«Ну и черт с ним. Шкура у него, наверно, плохая. Кабарожья струя мне ни к чему: больных грыжей я лечу по-своему», — попытался он утешить себя.
Часа два после того Иван Иванович сидел в томительном ожидании, пока далеко на крутосклоне не померещился ему черный силуэт росомахи… Вот мелькнул меж каменных глыб серый над черными очками лоб, выгнутая спина… Зверь приближался своей странной, хромающей побежкой, раскачивая удлиненной широколобой мордой с крошечными, далеко поставленными ушами.
Иван Иванович помедлил немного и спустил курок. Выстрела на этот раз он почти не услышал, так крепко забилось сердце, только чуть отдало в плечо, но, словно от того же толчка, росомаха споткнулась, сунулась вперед и осталась на месте.
С ружьем наперевес он бросился на тропинку. Но подранок шевельнулся и с воем покатился в сторону. Иван Иванович выстрелил еще раз и остановился, свирепо хмурясь, глядя, как зверь, уткнув нос в каменный заснеженный щебень, медленно заваливался на бок, подергивая большими лапами и косматым хвостом. Еще по-зимнему пышный черный мех его красиво отсвечивал. От лопаток вдоль всего туловища тянулась светло-серая полоса.
52
Иван Иванович потрогал застывшие туши дикого оленя и кабарги, убитых Никитой.
— В кого же ты стрелял в первый раз?
— В кабарожку, — ответил Никита, заботливо подкладывая к желтым жгучим язычкам огня хрупкие хворостинки.
Решив отдохнуть, они долго обсуждали, куда поехать поохотиться: на медведя, лося или на росомаху. Иван Иванович заинтересовался охотой на росомаху… Якуты привезли их сюда с Учахана и остались ждать внизу, где были оленьи корма. Теперь по уговору проводник должен подняться в горы на свет костра и помочь охотникам добраться с добычей к чуму на ночевку.
— Мороз продержится еще недели три, — сказал Никита, отодвигаясь от высоко вставшего огня. — Потом сразу наступит тепло. Пора отправляться на Каменушку.
— Мне необходимо понаблюдать наших последних больных. Я не могу бросить их сейчас. Очень важно знать, как пройдет послеоперационный период у Степана. Ведь я больше не увижу его, — с неожиданной грустью добавил Иван Иванович.
— Он может сам приехать на Каменушку… А нам торопиться надо… Скажем ему, и он приедет летом.
— Степан-то приедет, да я уже не буду жить там. Уеду весной на материк… Далеко уеду!.. — сказал Иван Иванович, и такая печаль была на его лице, что Никита ни о чем не посмел спросить.
— Недели через две-три снег начнет таять, — заговорил он после продолжительного молчания. — Если мы запоздаем, нам очень трудно будет в дороге.
— Ничего, Никита. Мы не опоздаем. Десять дней погоды не сделают, а за это время мы окажем помощь эвенкам, приехавшим с Малого Джелтулака. Нельзя же больных, которых тащили издалека, отправлять обратно ни с чем. Обидно ведь, как ты думаешь?
— Конечно, обидно, — сдаваясь, сказал молодой фельдшер. — Но потом подъедут новые больные, и вы опять задержитесь. А я отвечаю за ваше благополучное возвращение. У меня за это сердце болит. Трудно будет.
— Ничего, Никита, — повторил Иван Иванович. — Трудности в пути не страшны: мы закаленные, здоровые люди. Вообще трудности в жизни — неплохая штука, если их можно преодолевать. Хуже всего попасть в такое положение, когда действовать невозможно…
Иван Иванович взял ружье и тихо побрел среди скалистых развалин. Ему захотелось еще побыть одному. Каменные останцы громоздились по склону хребта. Кое-где они чернели, словно мрачные одинокие хижины, сходство дополняли края сугробов, свисавшие наподобие крыш. Выше начинался сплошной Хаос. Иван Иванович сел на большой камень. Очертания гор уже затонули в голубоватом сумраке, только на западе выделялись изломы черных гольцовых вершин, окрашенные по контуру пурпуром. Все вокруг дышало зимой, ненарушимым покоем заколдованного царства.
Месяц проклюнулся в синеве, точно изогнутая золотая игла… Бери, хирург, шей! Но нет хирурга, есть просто человек. Сидит между небом И землей тезка любимого героя народных сказок. Не Иван-царевич, не Иванушка-дурак, а доктор Иван с Каменушки. Кончилось время чудес. Нет такой живой воды, которая могла бы излечить его сердечную рану. Все только растравляет ее. Вот звезды высокого неба по-женски моргают лучистыми ресницами. Вот ветер дохнул, как предвестник весны, как напоминание о недавней радости. Стоило протянуть руки, теплая нежная грудь прижималась к груди, ласковые ладони скользили по плечам, и казалось, весь мир затихал от счастья. А сейчас пустота…
Но разве случайно сидит здесь доктор Иван с Каменушки? Пришло время других чудес. Строятся в тайге города. Нынче переселятся учаханские колхозники из разбросанных по лесам темных юрт в новый поселок, в настоящие, на совесть срубленные дома.
Перед поездкой на охоту Иван Иванович и Никита были на открытии колхозного клуба. Первое кино в тайге… Какой взрыв восторга, ужаса, удивления раздался в зрительном зале, когда погас свет и на экране зашумела, двинулась жизнь Большой земли! Подобное Иван Иванович мог бы испытать сам, если бы какой-нибудь чистый или нечистый дух схватил его за воротник мохнатой дохи и промчал над величавыми просторами оцепеневшего севера. Какие дали открылись бы перед ним!
Сегодня на Учахане вырос светлый поселок, завтра вместе с заводом возникнет новый культурный центр. Это не мечта разнежившегося либерала, гуманного сытого буржуа. Нет, это реальная возможность, созданная большевиками.
— Может быть, я смешной человек и жить не умею, но хирург-то я неплохой все-таки? — Иван Иванович встал с камня, повернулся в ту сторону, откуда тянул ветер и где лежал путь на Большую русскую землю. — Спасибо тебе, родная, за науку!
53
— Город построят большой. Дорогу сделают, привезут машины. Нет, машины сами придут и привезут другие, которые не умеют ходить, а работают на одном месте, — радостно рассказывал Захар, вернувшись в свой чум из районного Совета.
Марфа Антонова не выгоняла таежных гостей с заседаний исполкома, и они просиживали там часами на лавках и прямо на полу, подогнув калачиком ноги.
— Пусть знают, как заботится о них Советская власть, — важно говорила она.
Захар прислушивался ко всему с жадностью. Конечно, он по-прежнему останется охотником — каждому свое. Но…
— Ходил в юрту, где делается элект-ри-чес-тва, — рассказывал он Степану и его жене. — Такая русская юрта. С большим котлом, печкой, куда целый чум можно поставить, и трубой, высокой, как дерево. Там готовится свет…
— Огонь! — поправила Кадка, сгорая от нетерпения вставить свое слово.
Захар усмехнулся ей, словно малому ребенку.
— Огонь я сам могу разжечь. И ты сможешь, и Степанов Николка. А там делают свет, который бежит по обмотанной проволоке, будто зеленый сок по стеблю травы. — И, должно быть, вдохновленный понравившимся ему сравнением, Захар запел громким, гортанным голосом.
Он сидел, обхватив руками колено подогнутой ноги, покачиваясь в такт вольному напеву и устремив взгляд на пылающий костер очага; темные, как и у Степана, брови его были удивленно приподняты, глаза блестели.
Он пел о том, что скоро по всем таежным наслегам протянутся чудесные проволоки. Настоящая сеть из проводов, а на ней столько золотых почек, как весной на сильной вербе. В каждой юрте расцветет стеклянная почка. Нет от нее тепла, а свет такой, точно в юрту вкатилось солнце. Даже полуслепая от трахомы старуха найдет бусинку в куче навоза и мусора. Нет, тогда уже не увидишь навоза в юртах. Это раньше люди жили вместе со скотиной в дыму и темноте. И трахома исчезнет. И старух не будет. Все помолодеют. Станут сидеть длиннокосые у камельков, вышивать бисером нарядную одежду.
Славную песню складывал Захар. Недаром он считался лучшим певцом в наслеге, и Кадка смотрела на него с гордостью. Но какое-то сомнение промелькнуло вдруг на ее лице, и она торопливо спросила:
— А может, и камельков не будет?
Захар ответил еще нараспев:
— Нет, камельки останутся.
— Однако, не останутся, — возразил Степан, сидевший с другой стороны очага в старой дошке, накинутой на плечи, и в шапке, из-под которой торчал угол чистой марлевой косынки. — Печи лучше. Дров надо меньше, и теплее.
