Зина не слышала, что ответил Алексей. Она ушла под корму корабля, на самый край стапеля, где никого не было, и опустилась на сосновый брус. Неужели все кончено? Она качала головой в такт своим мыслям и вся раскачивалась, как человек, которому очень больно. Перед ней бежала, блестела под осенним солнцем зеленая вода, от воды веяло холодом. Зина мерзла, но не подымалась с бруса: идти никуда не хотелось. Может быть, ее ищет Илья Матвеевич, ищут бригадиры? Им нужен мастер. Пусть ищут. Какой она мастер! Она женщина, у нее горе, горше которого не бывает.
— Товарищ Иванова!
Зина подняла лицо, стиснутое ладонями. Возле нее стоял бригадир сборщиков.
— Зубы болят? — спросил он участливо.
— Что? Зубы? Да, зубы, — ответила Зина. — Вы ко мне?
— К вам. Надстройку подали, сорок шестую секцию. Надо ставить.
— Конечно, надо. Пойдемте!
Зина поднялась по трапам, взошла по ним своим стремительным, энергичным шагом.
— Товарищ бригадир! — спросила она на ходу. — Когда подали?
— А уж полчаса как.
— Почему не позвали меня сразу?
— Да не могли найти. Искали.
— Плохо искали! Безобразие!
Зина почти взбежала на палубу, такая рассерженная, что Володька Петухов от нее отшатнулся. Она распоряжалась, давая, как всегда, очень точные и правильные указания. Никакой тут девушки Зины не было: была инженер Зинаида Павловна Иванова, мастер стапельного участка, помощник Ильи Матвеевича Журбина, которому она когда-то давала обещание научиться сдерживать свои чувства и который говорил ей: «Выдержка нужна в нашем деле, характер…»
2
Дед Матвей по временам отводил взгляд от книги прислушивался к вою и грохоту ветра за окнами. Ветер проникал сквозь оконную замазку, шевеля шторы, тонко пищал где-то на потолке, тяжело ступал по кровлям. Дед послушает-послушает и снова читает.
Небольшая книга, но дед сидел над ней долгие ночи, перелистнет страницу — и раздумывает… Вся его жизнь проходила по этим страницам, длинная: без двадцати лет — век. Он прочел немало книг — про всякие века: и про те, когда торговали людьми, как скотом, и про те, когда людей травили в римских цирках голодными львами, и про те, когда людей за науку жгли на кострах. Не было еще, пока существует человек на земле, такого века, какой выпал на долю деда Матвея, в какой довелось ему жить. С сотворения мира не знал простой человек отечества. Какое же это отечество, если тебя и в соху запрягут, и ноздри тебе вырвут, и на кол посадят, а и не посадят — все одно по-собачьи будешь жить до скончания дней. Куда ни ступи, получалось: с сильным не борись, с богатым не судись. Вот пишут: не одно тысячелетие прожил человек не по-человечески, и только в дедов век нарушились, поломались эти порядки. Повезло, посчастливилось ему: угодил родиться в такое время. Проживешь жизнь — не пожалеешь: в книги попал, прочитают когда-нибудь о тебе другие люди, позавидуют.
Дед бурчал над книгой, разговаривал с собой вслух; то снимет очки, то вновь наденет.
В кабинет зашел Жуков.
— Директора нет? — спросил он. — Уже уехал? Противная погодка, товарищ Журбин. — Жуков сел напротив деда Матвея. — Это не опасно?
— Ветер-то? Может беды натворить. У нас вроде как в Ленинграде. С залива вода нажмет, с верховьев тоже жмет — течение. Лада и вспухнет, подымется. В девятьсот восьмом году, говорят, на заводе котельная взорвалась. Не погасили вовремя, водой захватило — котлы и ахнули. Давнее дело, понятно. Нынче берега выше стали, насыпали их и котельную перенесли. Бывает, поплещется водичка по причалам, да и уйдет.
— Корабли бы не опрокинула.
— Не случалось.
— А вы что читаете? — Жуков взял книгу у деда Матвея, посмотрел на обложку: — «В помощь изучающим историю партии»? Усваиваете?
— Меня один инженер опрашивал тоже, — ответил дед, — впервые, мол, партийную историю проходите? Я и говорю: с пеленок начал проходить, всю прошел. Как же я, товарищ Жуков, не усвою? Про меня тут, куда ни посмотри. Вот дай-кось книжку, вот… что говорится? Отменили, значит, крепостное право, помещики начали откупные драть, и пошло-поехало: крестьянин разоряется, нищает, идет в город, заработков ищет. Дешевая сила фабриканту. До того дешевая — дальше ехать некуда. Мне сколько немец Бисмарк платил? Четвертную в год! Двадцать пять рублей! И то не с первого года, а со второго. В первый год — шиш тебе, одна баланда. Свинья дороже обходится, чем я обходился хозяину. Все точно написано: обсчитывали рабочего, штрафовали, в их лавчонках гнилье нам по талонам в долг давали, на рубль двугривенный накидывали. Это уж после, не у Бисмарка, — в Петербург когда приехал. Ну, понятно: кто о тебе позаботится? С тебя шкуру дерут. Заботься о себе сам. Для партии-то пашня и появилась, мы то есть, рабочий класс.
— Правильно, товарищ Журбин.
Дед Матвей неторопливо полистал страницы.
— Или вот, — продолжал он, — про Столыпина. Мне то время в самом сердце застряло. После болезни поднялся с постели, на ногах не держусь. Куда податься? Жена, ребятишки… Ты ребятишек моих знаешь — Илью да Василия. Есть хотят. Туда сунусь — не берут, в другое место — опять не берут. «Черные списки», погромы… Страшное дело! Про расценки и не говори — урезали, рабочий день прибавили, штрафы — будь здоров — на каждом шагу. Как тут Ленина не вспомнишь! Не по мелочам требовать надо, а всю машину трясти. Не то она, маленько нажмешь на нее — вроде сдаст, уступку сделает, а потом духу наберется и завинтит пуще прежнего.
— Совершенно точно! — Жуков старался не перебивать деда Матвея. Впервые он принимал такой своеобразный экзамен по истории партии.
А дед увлекся, листал и листал страницы.
— Я, конечно, теперь так складно объясняю. Тогда еще серый был, про свое только заботился. Просветлел в самую революцию, когда служил на «Авроре». Ильича когда послушал. Приказ когда нам объявили: крой буржуев и временных, пришел наш праздник! Двинули мы из носового орудия, да и на берег, на берег — к Зимнему! Потом эти полезли, интервенты. Уинстошка…
— Какой Уинстошка? — спросил Жуков.
— Один есть. Уинстошка!.. Поджигатель.
Дед Матвей задумался, подперев голову рукой. Мелькали в голове воспоминания о гражданской войне, о первых годах жизни на Ладе. Была семья Журбиных в центре этой жизни. Матросы, питерские рабочие, своими руками делавшие революцию, они держались тесной кучкой с кадровыми металлистами завода, отбивали атаки на партию, на Советскую власть и восстанавливали завод. Он нужен был Советской власти.
— Приехали мы сюда, на Ладу, моих ребят партия мобилизовала на трудовой фронт. Засучили рукава, работаем, восстанавливаем. Мазурики всякие — тут сказано: троцкисты, а мы их называли «лёвкины подручные» — воду мутят. Нечего, мол, заниматься такими пустяками — восстанавливаем, все равно плохо нам будет, в Германии революцию задушили, в Болгарии тоже, и мы погибнем, не выдержит Советская власть. Мы тут одного на заводском митинге чуть в люке не утопили, — вздумал нам письмо Троцкого читать. Илья мой ему по уху смазал. Илья горячий был смолоду, не то что Василий. Василий соблюдал себя.
Ветер грянул по кровлям с новой силой. Оба прислушались, и, когда затихло за окнами, Жуков спросил:
— Почему вы, товарищ Журбин, в партию не вступили? Немножко даже странно для вашей биографии.
— Чего странного! Странного нет. До революции-то, говорю, серый был, сам по себе, а в революцию мне уже стало под пятьдесят. Гляжу, ребята мои в партию записываются, и крутом все партийные — молодежь. Неловко, думаю, старому среди них путаться, да так сроки и пропустил, еще старее сделался. «Подам, подам заявление», — собирался. И не собрался. Что за партийный из меня? Силы от года к году меньше, не вскочишь этак, не схватишься за пиджак, как бывало, если тебя партия куда потребует. А раз не можешь на первое слово отозваться, в партию-то и не лезь, не мешай ей своими немощами. Партия же, товарищ Жуков… Вот, скажем, идет войско, — она вроде головная застава, первая на себя всякий удар принимает. Крепкий там народ, в головной заставе, должен быть.
— Но вы, наверно, слышали, товарищ Журбин, о Николае Островском, о писателе?
— Который, как сталь закаляется, написал? Читал. Знаю, что скажете. В постели, мол, лежал, а партии великую пользу принес, вся ребятня на его книжке воспитывается. Пример мне неподходящий, товарищ Жуков. Я ведь кто? Рабочий. Я, лежа в постели, корпусную сталь размечать не могу. Так? Так. Я на заводе показать себя должен, на производстве. Рабочий, если он партийный, он работает по-стахановски. Обыкновенно — почему. Головной отряд! Тут, в книге, что о стахановцах говорится? Стахановец ломает старые нормы, работает по-новому, выжимает из техники все, на что она способна. Мне не то что в семьдесят, а и в шестьдесят не угнаться было за молодняком. Вот и не получился бы из меня стахановец. А стахановца нет — нет и коммуниста. Стахановец-то — кто он? Он — который бьется за такую работу, которая к коммунизму ведет. Он, значит, и есть коммунист. А я… Чего там говорить! Опоздал в стахановцы, вот и в коммунисты опоздал.
