- Хлопоты… — передразнил он ее. — Эти хлопоты вот где сидят, в печенке.
Раздевайся, — и он постукал стетоскопом по своей коленке.
- Вот видишь, — уселся Сергей Павлович на табуретку. — Сколько ты прожила у нас?
- Четыре с половиной года.
- Ай-яй-яй! — покачал он головой, точно и на самом деле не знал, сколько прожила Рыбакова в лепрозории. — Четыре с половиной года! Вот видишь, а если бы не бегала, то и в два уложилась бы. А все ветреность, легкомыслие…
Она пожала плечами.
- Как решила: уезжать?
- Уезжать, — вырвалось у нее. — Ведь четыре с половиной года!.. Хоть последние годики пожить, а там старость наступит — не поживешь, — и в тоне ее прозвучало что-то истерическое.
- Ну, поезжай, поживи, — улыбнулся Туркеев. — А Влас как?
- Как же Влас, — вздохнула она. — Власу некуда деваться. Буду приезжать, навещать буду… Только позвольте, доктор, завтра же ехать.
- А по мне — хоть сегодня…
Болезнь Сони Рыбаковой имела интересную историю.
В тот год, когда Сергей Павлович принял дела лепрозория, она приехала навестить прокаженного мужа. Повертелась на обоих дворах, а перед отъездом явилась к Туркееву показать, как она говорила, "родимое пятно", которое темнело у нее на бедре. Может быть, Соня и не обратила бы на пятно внимания, если бы оно не побаливало.
Туркеев сразу же поставил диагноз. Головная боль, изредка повышающаяся температура, жалобы на желудочные боли, сонливость… Конечно, если бы речь шла о человеке, который не имел соприкосновения с прокаженными, то эти признаки при постановке диагноза не имели бы никакого значения. Но Рыбакова жила несколько лет с прокаженным мужем.
- У вас, батенька, того… проказа, — сказал он вяло.
Она как будто не поняла, пожала плечами, точно не усматривала в этом ничего худого.
- Какая ж, доктор, это проказа, ежели одно только пятнышко, да и то, поди, родимое, — пыталась она опровергнуть его диагноз.
- Это проказа, — повторил он твердо.
- Вот вам и раз, — обиделась она, — как будто я сама не знаю, что это родимое пятнышко, как будто я такая уж дурная и в своей жизни не видела прокаженных… Я-то ведь хорошо знаю, какие они бывают… Поди, жила пять лет с мужем, насмотрелась…
- Давайте лучше сделаем так, — решительно сказал. Туркеев, — оставайтесь, полечим мы вас тут годика два — и я надеюсь…
- Нет уж, доктор! — чрезвычайно заволновалась она. — И даже не надейтесь, не будет этого… зачем мне тут оставаться… Не хочу!
- Но, батенька, для вас же лучше…
- Не хочу! — глухо отозвалась она, начиная, по-видимому, уяснять, какое у нее "родимое пятнышко". — Я хочу, доктор, побыть еще на воле…
И, выскочив из кабинета с такой поспешностью, будто ее преследовали, она кинулась за ворота, не попрощавшись с мужем и даже забыв у него свою сумочку. С тех пор ее не видели года полтора.
Будучи в городе, Сергей Павлович случайно встретил Рыбакову на улице.
Она пыталась улизнуть, но Туркеев уже заметил ее.
- Что вы делаете, батенька? — рассердился он. — Ведь пропадете же! Ведь упускаете благоприятный момент…
- Не пропаду, доктор, — смутилась она. — У меня ведь… не проказа.
- А что? — возмутился Туркеев.
- У меня эритема, — вызывающе посмотрела она на него, — все доктора говорят: не проказа, а эритема…
- Батенька, а я вам говорю, что у вас не эритема, а самая настоящая проказа, — побагровел он от досады, — немедленно поезжайте в лепрозорий, и будем лечиться… Лечиться, будем, матушка!.. Не морочьте голову, а завтра же приходите ко мне, и я вас подвезу…
Она пообещала, но не пришла.
Через несколько месяцев Туркеев снова вспомнил о ней в связи с лечением мужа. Он спросил Власа Рыбакова о жене, но тот замялся, сказал, что ему неизвестно даже, где она проживает. Сергей Павлович понял: Рыбаков говорит неправду.
Чувствуя не только ответственность перед законом, но и моральную обязанность врача, Туркеев рассердился и послал запрос в адресный стол. Но оттуда ответили: Рыбакова в городе не проживает.
Получив эту бумажку, Туркеев сердито вертел ее в руках. Он догадался: виноват не адресный стол — «штучки» исходят из самой Рыбаковой: она сознательно скрывает свой адрес, страшно боясь, как бы ее принудительным образом не отослали в лепрозорий. И понял он, кроме того, уже не как врач и исполнитель закона, а по-человечески, что Рыбакову пугает перспектива стать признанной, ей жутко переступить страшный порог больного двора. Она ведь хочет "пожить на воле", без клейма, хоть еще немного пожить…
Туркеев махнул на нее рукой.
- Разве сумасшедших можно убедить, — сказал он как-то Рыбакову, зная, однако, что все поведение его жены происходит далеко не от сумасшествия.
И ровно через два с половиной года после того, как она пришла показать Сергею Павловичу "родимое пятно", Соня явилась в лепрозорий. Пришла она добровольно, выглядела изнуренной, затравленной. Все тело было осыпано язвами, узлами. Туркеев не сказал ни одного слова упрека. «Эритема», которую находили у нее "все врачи", стоила и ему и ей почти четырехлетнего напряженного труда…
- Смотри, — сказал Туркеев, прощаясь с Рыбаковой, — чтоб таких родимых пятен больше не появлялось, а если будут — не смущайся, приходи тотчас же.
Это все, чем упрекнул ее Сергей Павлович.
После нее вошел Голубков — сорокапятилетний человек весьма цветущего вида. Он вошел несмело, как бы стесняясь, как бы стыдясь чего-то. И Туркеев, и все остальные принялись осматривать его почему-то особенно тщательно.
Только через час Голубкову позволено было одеться. Ни у кого из комиссии не оставалось никаких сомнений в выздоровлении этого человека, в свое время так поразившего весь лепрозорий загадочностью истории своей болезни.
История эта такова.
Голубков явился в лепрозорий года три назад. В препроводительной бумажке, которую он подал Туркееву, сказано было, что он страдает лепрой.
Во время приема он вошел в амбулаторию с каким-то ожесточением. Сергей Павлович приказал ему раздеться.
- Раздеться? — насмешливо удивился Голубков и махнул рукой. — Оно и без того все ясно. Прикажите только с Гребенщиковым поселиться. А насчет ее даже не беспокойтесь — натуральная. Вся станица знает. Прогнали, — усмехнулся он криво. — Проказа, говорят, у тебя, уходи, да подальше куда-нибудь с глаз. Вот и ушел. А отсюда, поди, уж не прогонят? — прищурился он язвительно. — Теперь-то уж, надо полагать, я на своем месте?
Долго Сергей Павлович вертел Голубкова во все стороны и вдруг побагровел. Накричал почему-то на санитарку, напугал даже самого больного.
Микроскопическое исследование материалов, взятых из язв Голубкова, подтвердило подозрение Сергея Павловича, возникшее при осмотре: никакой проказы у больного не оказалось. Язвы, покрывавшие его тело, происходили от какой-то другой болезни. Имел ли тут место туберкулез кожи или нечто другое, но о проказе речи быть не могло.
Равнодушно и безучастно выслушал Голубков заключение Туркеева.
Неверящими глазами скользнул по его халату и вдруг засмеялся:
- Вы шутите, доктор, — сказал он, глядя на него с подозрением.
- Мне, батенька, не до шуток, — накинулся Сергей Павлович на него, — это другой кто-то шутит с тобой, а у нас и своей работы много. До свиданья.
- Вот тебе раз, — пожал плечами Голубков, как бы обидевшись. — Как же так "до свиданья"? Уж прикажите, доктор насчет Гребенщикова… Мне отдельной комнаты не требуется, а ежели что, то могу и впятером жить — в одной, и даже — в сарае, если прикажете. Только уж не откажите… Жить-то ведь негде мне, доктор.
Но Туркеев больше уже не слушал его и приказал Степану, отправляющемуся в город, подвезти Голубкова.
Уже впоследствии передавали больные, что, перед тем как явиться на осмотр, он успел побывать на больном дворе и рассказать там историю о том, как гнали его отовсюду, и все видели в нем прокаженного — "и нигде-то, — как говорил он, — не выстроили для меня крыши". Передавали также, будто Голубкову понравился больной двор, главное же — мастерские и возможность работать в поле.
Так и ушел, по-видимому, совершенно убежденный, что Туркеев ошибся или не захотел почему-то принять его, хотя у него самая доподлинная и «натуральная» проказа. Ведь все ему говорили: ты прокаженный… Где ж ошибка? Кто ошибается?
О Голубкове скоро забыли. Но ровно через год он явился опять. Пришел прямо в кабинет Туркеева, озадачив Веру Максимовну, зашедшую как раз по делам к Сергею Павловичу. Ей бросилось в глаза странное выражение лица Голубкова. Оно сияло.
- А-а, старый знакомый, — увидел его Туркеев. — Ну, как твоя проказница?
Рад, рад видеть тебя таким молодцом…
- Спасибо, — многозначительно сказал Голубков и полез в мешок, который он снял со спины, достал оттуда два чрезвычайно красивых деревянных графинчика палехской работы, деловито поставил на стол, сказал:
