Вчера подробно разбирали дело Тарасова. Сложное, трудное. Против Тарасова то, что он помещик, тесть Васильева. И главное: заговор подготавливался в его бывшем доме. А с другой стороны?
С другой — то, что, в сущности, это уже не его дом, он жил в нем временно, как и Климов, и не пустить Васильева не мог. Мы его тоже не спрашивали! Попробовал бы не пустить нас! А то, что он тесть Васильеву, так тут совсем не его вина. Дочь вышла замуж за Васильева еще до революции. После, по слухам, сбежала от него. Вторая, младшая дочь, та вообще покинула отца. Помещик-то помещик, но мелкий и того типа, как помещик Стогов, народник. Увлекался не наживой, как Климов, Полубояров, Владыкин и, конечно, не как Ладыженский, имевший свыше десяти тысяч десятин земли, конный да винокуренный заводы. Мы же разбираемся. Ну кто понуждал Тарасова, как и Стогова, помогать в старое время школам, покупать для библиотек книги, устраивать елки для крестьянских детей? А Тарасов вдобавок показывал картины через волшебный фонарь, ставил спектакли в своем доме. Сам участвовал в них, сам рисовал декорации.
Еще узнали мы, что он изредка помогал деньгами и хлебом мужикам. Он советовал мужикам разводить сады, выстроил водяную мельницу на речушке. Конечно, он имел батраков, но по необходимости, и не было у него ни единой ссоры с мужиками. Да сами же мужики Горсткина охотно у него работали. По слухам, у него, как и у Стогова, с которым он дружил, были при царской власти обыски, и числились они в какой-то народнической партии, о которой мы имели смутное понятие. И оба они яростно ненавидели Климова и других, а те считали их помещиками низшего сословия. Но Стогов умер накануне Февральской революции, а Тарасов дожил до Октябрьской. Вот и разберись тут. Но разобраться помог нам Степан Иванович Шугаев. Он больше всего охладил наши молодые задорные головы и внушил нам, что пословица «Лес рубят, щепки летят» тут не совсем применима. «Поменьше щепок».
В конце концов, мы решили освободить Тарасова, сделать ему серьезное внушение и использовать его на культурной работе.
Вот и опоздал я на прием этих посетителей, которые больше всего пришли «по мою душу».
Послушав еще немного, как они чихвостили меня, я, будто ни в чем не бывало, пробрался вперед на крыльцо.
— Здравствуйте, товарищи!
Мне разноголосо ответили. Многие уже принялись упрекать меня за опоздание, но я извинился. Сослался, что всю ночь мне пришлось разбирать дела спекулянтов, самогонщиков. Про наше заседание сказал.
— А теперь, товарищи, давайте говорить здесь. В первую очередь рассортируем вас. Кто пришел за пропусками — это одно дело, спешное. Кто по другим — зайдите попозднее ко мне в кабинет. Времени для всех хватит. Сейчас скажу несколько слов тем, кто пришел за пропусками на проезд по железной дороге. Мы будем вместе с вами вот здесь, прямо на улице, работать. Советская власть — артельная власть, и у нее нет тайн от народа…
Я стал говорить о голоде в стране, о разрухе, о спекулянтах, у которых на руках подложные справки. Когда я предложил сообща разобраться в этих справках, я заметил, что от толпы один за другим стали отделяться какие-то личности. Заметили это и другие. Сначала засмеялись, потом зашикали, засвистали. Я попросил, чтобы принесли стол, табуретки. И вот было устроено собрание прямо на улице. Да, собрание, вскоре перешедшее в митинг.
Я не заметил, как рядом со мной очутился Шугаев. Я с большой радостью пожал ему руку и шепнул, чтобы он выступил на этом неожиданном митинге и рассказал о последних событиях. И удивительно, как быстро разнеслось по базару, что возле уисполкома выступает сам Степан Иванович Шугаев. Он снял фуражку, провел по волосам пятерней и звонким, слышным всюду голосом начал:
— Товарищи, всем вам известно, что недавно, месяц тому назад, в нашем городе вспыхнуло восстание левых эсеров во главе с Жильцевым. Этот авантюрист и пройдоха с группой поддавшихся на его удочку несознательных людей и отщепенцев народа решил свергнуть власть трудящихся, взять ее в свои руки, передать кулакам и бывшим помещикам. Не выгорело его дело. Шайку его мы разбили, а самого недавно словили в коноплях его села, где он прятался с другими, перерядившись деревенской бабой. Но попа и в рогожке узнают. Словили его. И кто же? Сами деревенские женщины, делегатки, беднячки. Но и тут он пролил кровь. Одну женщину он убил наповал из нагана, убил отпущенного из тюрьмы на свободу, им же посаженного Ивана Хватова, который помогал его ловить, ранил второго освобожденного, невинно посаженного им же, бывшего когда-то, при царском правительстве, правонарушителем, Назарова. Когда стрелять было уже нечем, он сдался. Деревенские женщины доставили его в город. Теперь восставшие сидят в тюрьме. Что их ожидает? Вот я вас спрашиваю: как надо поступить с врагами трудящегося советского народа? Какой вы вынесете им приговор?
Шугаев, прищурившись, молчал и смотрел в толпу, а она, пораженная, на него. Ведь многие еще не знали подробностей. Шугаев ждал, что скажет этот случайно сошедшийся здесь народ. Народ заволновался, но нужного слова не говорил. Мало ли что может быть? Иные даже начали потихоньку уходить. Это заметил Шугаев. Лицо его дрогнуло. Мельком он взглянул на меня.
— А может быть, по вашему мнению, Жильцева и других надо выпустить на свет божий? Может быть, им надо дать свободу? Пусть живут среди нас и дышат? Как вы, товарищи? Что посоветуете? Как скажете, так тому и быть.
И сразу взорвались крики, грозные возгласы, требования.
— Чего спрашивать!
— Смерть им всем!
— В поганый овраг их!
— На лошадиное кладбище!
— Гляди-ка что!
— Расстрел им всем!..
— Повесить на осинах в лесу и не снимать!
— Чего Чека глядит! Разь не видно сразу?
— Дайте нам их, мы сами расправимся.
— Ведите их сюда! На месте расстрел!
И ни одного слова в защиту! Выступил молодой парень, подойдя к столу. В руках у него бумажка. Это был Ваня, парень, которого мы с Иваном Павловичем встретили в чайной.
— Товарищи, послушайте меня! Я хоть и молодой и не мне учить вас. Но вот из нашего села несколько человек были в банде. Среди них — бывший урядник Василий Антонович, которого многие знают. Он работал у Жильцева милиционером! А кроме того, еще кулак нашего села Бушуев. Я сдуру чуть, ей-богу, не женился на его дочери. Раньше не отдавали, а тут сами доняли, да, спасибо, мне глаза открыли. Вот бы влип!
Смех раздался среди народа.
— Да, да. Это наука нам, молодым. И стал бы вот я зятем классового врага, врага Советской власти. Я, товарищи, вот что вам зачитаю. Послушайте! «От имени трудового народа, собравшегося здесь шестого августа тысяча девятьсот восемнадцатого года, после заслушания сообщения председателя уисполкома о контрреволюционном мятеже в городе Инбаре левых эсеров, человекоубийц, покушавшихся на нашу родную Советскую власть, предлагаем ЧК и Ревкому немедленно беспощадно уничтожить поганую свору буржуазии во главе с бандитом Жильцевым, чтобы впредь никому никогда повадно не было!»
Он прочитал это громко, одним духом, запальчиво и, оглянувшись на нас, воскликнул:
— Голосую! Кто за эту резолюцию, поднимите руку!
Только тут мы увидели и поняли, как была накалена масса. Словно вихрь взметнулись руки.
— Кто против?
Ни одной руки. Да как тут поднять руку?
— Единогласно! — крикнул Шугаев. — Спасибо, товарищи. А теперь за дела. Ваше народное предложение будет выполнено.
Шумя, взволнованно размахивая руками, о чем-то крича и споря, многие тронулись на базар. Солнце взошло, базар вступил в силу, яблок навезли гору. То-то будет разговору! Разошлись и мы по своим местам. Шугаев — к себе с толпой приехавших к нему мужиков, я — к себе, в отдел управления.
Сегодня удивительно как мало было людей за пропусками.
Так было подавлено восстание левых эсеров в городке Инбаре. Жизнь шла вперед, и судьба моя вскоре переменилась. По командировке губкома я уехал в Москву, в только что открывшийся Пролетарский университет.
Однажды в морозный день утром к нам, в комнату студентов, почтальон принес письма. Два из них были мне. Я раскрыл конверт с незнакомым мне почерком. Письмо было от Феди, предкомбеда села Горсткина. В нем он пишет, что с весны уже комбеды будут работать вместе, артельно, что дом Тарасова отремонтировали и в нем устроена библиотека, проводятся занятия с неграмотными, а на сцене ставятся спектакли.
Весной, после спада полой воды, они починят плотину, а водяная мельница уже выстроена. Материал и жернова взяты с мельницы Полосухина.
«А еще сообщаю, Петр Иванович, осенью этой, на праздник Казанской, Лену повенчали с Ефимкой, гармонистом. Грустно тебе будет от этого или нет, не знаю. А думаю, что лучше так. Ты учись и выходи большим ученым. Санька тебе кланяется. Она вступила в комсомол, играет на сцене. Веселая, озорная, как и была. Словом, солдат-девка.
