— Ну уж. Не прокормлю! Еще пятью пять прокормлю. А может, так — отдохнешь? — успокаивая ее, произнес Егор Пряхин.
— Э! Егорушка. Вот когда ты прекратишь плодить — отдых, что ль, найдешь? — Так и сказала, да еще засмеялась, громко, призывно, напоминая утку в весеннюю пору.
К ней тянуло Егора: пять месяцев его большая, сильная, загрубевшая ладонь не гладила нежную щеку Клани — это тянуло к жене так, как и тогда, в дни молодости.
В дни молодости, в первый год женитьбы, Егора взяли в армию… И вот однажды полк, в котором он служил, остановился на станции в двадцати восьми километрах от села Воронцовки, где, Егор знал, гостила у матери его молодая жена Кланя. Пошел Егор к начальству и сказал:
— Отпустите… на миг один.
— Как же отпустить, коль мы утром тронемся дальше? — возразил командир.
— К утру вернусь. Глядите, сейчас вечер, к утру вернусь…
И все двадцать восемь километров бежал Егор Пряхин. Даже о том, как попасть в Воронцовку, спрашивал встречных только на бегу, Прибежал, обнял удивленную и обрадованную Кланю, спешно перекусил и снова тронулся в полк, и все бегом, бегом, бегом.
Вот и теперь Егор сбегал бы к Клане… но до нее не двадцать восемь километров, а гораздо дальше, да и на ответственности его отара овец.
Но зовет Егора Кланя. Еще зовут дети: три сына-ухача и дочки. Она, Кланя, сначала родила на свет дочек, потом сыновей. Вперемежку хоть бы, что ли? А то вот: дочка подросла, окончила десятилетку и теперь учится в Приволжске. Старшая, Люся, — ветврач, работает в Степном совхозе. Что дочки? Оторванный кусок: окончат институты и побегут к мужьям. Зато какие сыны у Егора растут, и все рыжие, как он, Егор, и все крупные — с огромными руками, с толстыми пятками, будто львята.
О них, о сынах, стосковался Егор.
Ох, если бы они сейчас же на него навалились. Любят бороться с отцом. Да ведь как? Обязательно норовят победить, особо младший, Степан. Этот хватает все, что попадет под руку, и кричит:
— Я те накостыляю!
А мать в это время со стороны, смеясь, дразнит отца:
— И накостыляют. Погоди, подрастут и накостыляют… За меня: не обижай!
Вот об этом, о своем родном кусте, стосковался Егор Пряхин.
Да и другое — расчеты, соображения.
Недавно, как в шутку говорили, с «курьерским», то есть с заместителем председателя колхоза Вяльцевым, в срочном порядке каждому жителю Черных земель — чабанам, чабанихам, стряпкам, гуртоправам — всем, всем были вручены расчетные листы — кто сколько трудодней выработал за год и сколько кому причитается получить с колхоза.
Много выработал Егор Пряхин.
— Деньжищев шесть тысяч рублей, — удивленно покрутив головой, сказал он и посмотрел на свою отару.
Отара представляла собой как бы нечто целое — сизое, с отливом рыжинки, и в то же время оно, это целое, дробилось на отдельное — две тысячи существ. Каждое в отдельности существо было не просто известно Егору Пряхину, но он каждое знал, как, например, хороший командир знает в полку не только офицеров, но и любого рядового бойца.
Вот она, отара, перекатывается по пестрым коврам Черных земель. Его отара. Отара Егора Пряхина, как именуется она не только по всем документам, но и в народе.
В народе на Черных землях говорят так:
— Чья отара? И такая огромная!
— Эта? Ну, не узнаешь? По одному взгляду можно определить — Егора Пряхина. Вместо тысячи — две тысячи голов пасет — вот он какой. И еще обещал по шести килограммов с каждой овцы шерсти дать. И даст.
— Ну да?!
И начинается спор. Во время спора тот, кто уверяет, что Егор Пряхин выполнит обещанное, ловит овцу — любую, опрокидывает ее и произносит:
— Видишь? У твоих овец живот голый, а тут сумели — гляди — шерсть растет… на ногах и то шерсть растет.
Такая отара у Егора Пряхина.
Вы;´ходил он с ребятами ее на зимних кормах, выласкал, и ныне она движется к дому.
— Премию получим. Непременно, — шепчет он, глядя на отару. — Мы овечек своих так вынянчили, готовы на выставку в Москву доставить. А что? Пожалуйста, выведем на Красную площадь, и любуйся…
Сказав это, Егор Пряхин, подчиняясь ходу мысли, не то что кому-то жаловался… но, конечно, и это маленько. В самом деле, разве легко пять месяцев пробыть на Черных землях — в полупустыне?
— Ни клуба тебе, — говорил Егор, — ни собрания тебе. Вот и подумайте, — как бы опять обращаясь к кому-то. — Народу нет, поговорить не с кем, а охота: какие-никакие, может, даже совсем никудышные, мысли возникают. С кем поговорить? С чабанами? Четверо нас около отары. Да мы уже все переговорили. Со стряпкой Настей? Глупенькая: девчонка еще, знай вари да разливай. Выйдешь в степь, далеко видать и пусто: ни всадника тебе, ни машины, ни человека. Земля и небо, небо и земля. Вот и заскулишь по людскому сборищу, — у Егора Пряхина даже жалостливая струнка прозвучала в голосе, но он тут же тряхнул головой и весело прикрикнул: — А и не покину я ее, степь. Ни в жизнь не покину. Осыпь меня дарами, скажи: чабанству твоему конец… и зареву… вот когда зареву, так уж зареву. Отчего? Сам не знаю. — Егор снова посмотрел на перекатывавшуюся отару, залитую солнцем, и тихо добавил: — Одно знаю — идем мы вот с Черных земель домой, вроде с победного боя возвращаемся. Герои!
Рассуждая так, мечтая так, Егор Пряхин шагал по направлению к Разлому, неся в себе ласку к Клане, ласку к сынам, дочкам своим, слово к колхозу.
Вот почему ему, Егору Пряхину, хотелось, чтобы на этот раз старый вожак Митрич просто подурил, как однажды он дурил, на смерть перепугав чабанов.
Года три назад, когда загорелись степи, понадобилось отару переправить на ту сторону Волги. Под отару была подана баржа. Овец пригнали на берег. Но ведь они какие? Милые, доверчивые, но и глупенькие: куда одна, туда и все. Одна упрется, хоть режь ее, и все упрутся, хоть режь их. А тут еще новое: река Волга, а на ней баржа. Попробуй-ка уговорить, чтобы добровольно шли на баржу. Стали все перед мостками, белесые глаза выпучили и стоят — ни с места. Что делать? Егор Пряхин вышел наперед и крикнул:
— Митрич! Пойдем. Махоркой угощу. — Любит Митрич махорку, но тот тоже чего-то уставился на баржу, клонит голову то влево, то вправо. — Махорки дам, Митрич, — снова позвал Егор и протянул руку, показывая пригоршню.
Отважный волок отары, бывалый козел Митрич, отфыркнулся и гордо — нам-де это не впервые — зашагал по мосткам на баржу… А за ним хлынули овцы.
— Ого! Молодец Митрич! — отпустил похвалу Егор Пряхин и направился в кибитку, чтобы достать там обещанное — махорку.
Тут всех смертельно и перепугал Митрич.
На носу баржи, свисая над рекой, лежала новая, гладко отструганная мачта. Митрич забрался на нее, прошел на конец и глянул в воду. Все овцы уставились на него и ждут — сиганет он в реку, тогда и они за ним сиганут: доверяют.
Чабаны ахнули: еще миг — и вся отара очутится в Волге — матушке реке. Что же делать? Эко куда занесло Митрича: даже не развернуться на тонкой мачте. Если ему и не взбредет в голову кинуться в воду, он может просто сорваться, и тогда овцы начнут прыгать следом за своим вожаком.
— Махорка! Митрич! Махорку забыл! Не получил махорку, а в воду полез. Махорку, говорю, получай, — с полной серьезностью прокричал Егор…
И Митрич… и как только ухитрился? — стал на дыбки, повернулся на конце мачты и пошел на зов Егора Пряхина, а тот, сунув ладонь с махоркой в тонкую морду, только и сказал:
— Сатана ты.
И вот сейчас он, Митрич, чего-то фыркает и фыркает.
2
В этот предвечерний час в клубе, не вмещающем посетителей, шло общее собрание колхозников колхоза «Гигант». Это было, очевидно, не обычное собрание, потому что все колхозницы принарядились, а иные пришли на собрание с узелками — семечки в узелках. Мужчины же почему-то все время укоряюще посматривали на заведующего клубом, бывшего учителя Здоркина — человека тихого, с больными ногами. Тот ничего не понимает, хотя то и дело слышит, как ему колхозники шепчут:
— Непорядок у тебя, Степан Степанович.
— Непорядок.
И Степан Степанович тревожно осматривает стены клуба, самую сцену, стулья и длинные скамейки, на которых восседают колхозницы. Как будто все на месте: плакаты, лозунги, портреты. Как будто чистенько и светло в зале. Почему же непорядок? Что за непорядок? А ему опять шепчут:
— Непорядок, — и вдруг с дружеской грубоватостью: — Дура. Чего буфет-то не откроешь? Женщины с семечками пришли, так что ж и нам, мужикам, зерна щелкать?!
— А у нас зубов нет, — пошутил кто-то, а другой добавил:
— Нам бы по стакашке того, что и без зубов вовнутрь пройдет.
— А-а-а! — Заведующий клубом наконец-то догадался, и вскоре буфет был открыт: пожалуйста, кто чего хочет, потому сегодня особый день.
Собрание было необычайным еще и потому, что его вел сам Жук, Иннокентий Савельевич. Обычно собрание всегда ведет его заместитель Вяльцев, которого Анна Арбузина за глаза называет «Наш прю»: любит Вяльцев попреть до поту. Ныне сам Иннокентий Жук взялся вести собрание. Он хитрый и сразу понял «ход событий»: женщины пришли разнаряженные, с узелками семечек, мужики потребовали открыть буфет, значит вопрос ясен, значит все настроены празднично, значит нечего слова гонять, как гоняет шары плохой бильярдист.
