Смущенный крестьянин долго-долго смотрел вслед удалявшемуся Силениеку, потом стал распрягать лошадей. Тающие снежинки каплями стекали по его щекам — можно было подумать, что он плачет.
«Чего они хотят от меня? — думал Силениек. — На каком основании они взывают к моим чувствам латыша? Огромное дело — классовые противоречия — вы хотите разрешить по-семейному… так, мол, легче договориться. Запомните раз навсегда: у подъяремных и угнетенных всех стран общий язык — язык борьбы. Когда речь идет о борьбе, об осуществлении справедливости, то мы не спрашиваем, к какому племени ты принадлежишь. А народ свой мы любим больше вашего. Мы хотим его сделать счастливым. А вы? У вас только одна забота: я, мой дом, мое благополучие. Не по пути нам с вами».
Ему снова пришлось выйти из машины. За несколько часов сугробы стали еще больше. Силениек по очереди с шофером брался за лопату и работал до тех пор, пока с него не начинал лить пот.
Так прошла ночь. Воскресным утром, вместе с первым трамваем, Силениек въезжал в Ригу. Ложиться уже не стоило, так как через несколько часов надо было идти на заседание. Силениек побрился, а чтобы использовать оставшееся время, сел за стол и начал писать для газеты передовую: «Кто такие настоящие латыши?»
Дня через три статья появилась в газете. После этого Силениек перестал получать анонимные письма с уговорами. Теперь ему слали только угрозы.
4
По усиленному оживлению в немецкой колонии можно было догадаться, что рыжий граф приезжал в Ригу вовсе не для развлечений. Гуго Зандарт почувствовал это на своей шее еще до отъезда Шуленбурга. Эдит дергала его, как марионетку: «Добудь мне сведения о бывшем вице-директоре кредитного банка», «Проверь, как настроен генерал Паруп», «Сходи к бывшему оптовику Эрглису и выясни, как он — непременно хочет репатриироваться в Германию или остается в Латвии».
Все надо было делать быстро, в несколько часов. Гуго из кожи вон лез, как угорелый носился по Риге, лётом летал по квартирам. И хоть бы похвалила раз. Какое там: Эдит делала недовольное лицо даже тогда, когда выпадала удача. Члены свиты Шуленбурга требовали от нее в десять раз больше, чем она от Зандарта. Те нажимали на нее, а она на своих агентов. Вся шпионская сеть была наэлектризована. Напряжение не ослабело и после отъезда Шуленбурга, — в Риге оставался бывший посол Германии фон Котце.
— Гуго, ты имей в виду, что сейчас придется работать больше прежнего, — сказала как-то Эдит. — Многие из наших уезжают. Сеть редеет, а улов не должен уменьшаться. Придется работать за пятерых, за десятерых. Руководство этого не забудет.
— А ну, как провалюсь? — забеспокоился Гуго. — Что будет тогда со мной, с моей семьей? Мне ведь тоже жизнь дорога.
— УТАГ пока еще не ликвидирован, и репатриация продолжается. Твою семью включат в число репатриантов и увезут в Германию.
— А меня возьмут?
— Ну еще бы. Но за это тебе придется поработать, не жалея себя, на пользу Великогермании. Насколько мне известно, тебя включили в списки кандидатов на один из высших орденов. Еще получишь на старости лет рыцарское звание.
— Орден орденом, а попадать в лапы чекистов охоты у меня мало, тогда мне крышка.
— Действуй с умом и не попадешься.
И Гуго старался до седьмого пота. Клуб художников всегда был переполнен. Конечно, не ради богемы приходили сюда люди из прежнего высшего общества, а для того, чтобы встретиться за чашкой кофе с какой-нибудь таинственной личностью и после короткого секретного разговора разойтись. Здесь все официантки выполняли определенное задание, и в их блокнотах рядом с записями о заказанном кофе, пирожком и папиросах можно было бы увидеть заметки, не имевшие ничего общего с клубным меню. По дороге на кухню эти заметки попадали в руки буфетчика, который их систематизировал, превращал в шифрованное донесение и отправлял куда следует.
Вскоре после Нового года рижские литературные круги облетела неожиданная новость: в Германию репатриировался прогрессивный писатель и злейший враг нацистов — Эрих Гартман. Изгнанник, еле избежавший террора гестапо, возвращался в свое отечество. Находились простодушные люди, которые жалели бедного Гартмана и уговаривали его не лезть в пасть зверя, — ведь это же чистейшее безумие, писателю с такими левыми настроениями отдаваться в руки врагов. Более дальновидные сразу смекнули в чем дело, вспомнив некоторые его высказывания. Довольнее всех были те, кто никогда не скрывал своих симпатий к Гитлеру.
— До свиданья, — говорили они Гартману. — Не забывайте нас. Мы еще вам пригодимся, когда настанет момент.
— До свиданья, — отвечал им Эрих Гартман.
Он сердечно простился с Эдит и обещал передать привет ее мужу, который был где-то в Польше.
— Жаль, что не могу остаться с вами до конца. Небезопасно. Чека что-то пронюхала. Надо убираться, пока не поздно. Но ты, Эдит, держись, не попадайся. На тебя возлагаются самые большие надежды. Если продержишься до конца, представь, как торжественно мы встретимся здесь, в Риге.
— Не попадусь, Эрих, — шептала Эдит, хотя разговор происходил в тихом приюте Оттилии Скулте, вдали от любопытных взоров и ушей. — Я знаю, как работать среди них. Меня ведь многие считают активисткой, а это имеет большое значение. Главное же, я сама оставляю их в покое, ничего не допытываюсь, ничем не интересуюсь, чтобы отвести малейшие подозрения. Что мне надо узнать, я добываю через других. Есть у меня сейчас на примете лакомый кусок.
— Из коммунистов?
— Да, один комиссар.
— Желаю удачи, — сказал Гартман.
Он обнял Эдит и поцеловал в губы.
— И ты такой же, как все мужчины.
— Почему мне нельзя быть таким, как все мужчины?
— Ведь ты писатель, возвышенная душа.
— Где сказано, что писатель должен обладать рыбьей кровью?
Эдит вздохнула. Зандарт, Гартман, даже ее муж, Освальд Ланка, давали лишь дешевую подделку того счастья, к которому рвалась ее алчная до наслаждений натура. Вернее всего, это была постыдная пародия счастья, оскорбившая бы более гордую душу. Силениек — вот о ком тайно мечтала Эдит. Она несколько раз видела его издали, во время демонстраций, на собраниях. Высокий, широкоплечий, с загорелым лицом — как он выделялся среди остальных людей… Как приятно было вслушиваться в его мужественный голос, наблюдать во время речи его спокойные жесты, его красивое лицо, ловить его ясный, открытый взгляд. Чем громче звучал голос Силениека в это богатое замечательными событиями время, тем больше он увлекал Эдит. Она следила за каждым его шагом, собирала все, что о нем было напечатано в газетах, все, что появлялось из-под его пера. И странно — те же убеждения, те же мысли сразу вызывали в ней чувство ненависти, если их высказывали другие, и только Силениека она слушала с каким-то угрюмым, завистливым восхищением.
Но встреча у Прамниека так и не состоялась. Силениек несколько раз в самый последний момент откладывал свой приход, а теперь и Прамниек на вопрос Эдит, когда же к нему придет Андрей, лишь неопределенно хмыкал в ответ.
1
Старый Вилде повернулся на другой бок, натянул одеяло на голову, но заснуть ему больше не удавалось. Давно уже была пора вставать. Сквозь щели в ставнях бил яркий утренний свет. Со двора доносилось мычанье коров, кудахтанье кур и веселый лай собаки. Но над этими привычными звуками властвовал какой-то новый, необычный шум. Он заполнял весь мир, врывался в комнату хозяина, приводя в расстройство папашу Вилде. Нигде не найти ему покоя от этого наваждения.
На бывшей земле Вилде работал трактор, настоящий гусеничный дьявол, которому любая залежь была нипочем. Вчера он тарахтел по соседству, вспахивая землю новохозяина, а сегодня блестящие лемехи переворачивали пласт за пластом на поле Пургайлиса. Как будто не по полю, а по сердцу Вилде шел лемех и проводил глубокую, кровоточащую борозду. Он переворачивался с боку на бок, пытался думать о других вещах, но гул трактора все время возвращал его к действительности.
— А, чтоб их черт… — рассердился хозяин и сбросил с себя одеяло. — Все равно покоя не будет.
Он поднялся с кровати и, ворча, стал натягивать брюки. Отхлебнул простокваши — жена поставила на стол полную кружку — и вышел во двор. Напрасно старый пес потягивался и вилял хвостом, в надежде что его погладят, — хозяин смотрел поверх телячьего загона, в самый конец поля. Ага, вон он где… серый, постылый. Ветром донесло до двора запах выхлопных газов, и он защекотал ноздри Вилде. «Эка насмердил на весь свет».
За трактором шли два человека. «Пургайлис с женой… теперь не знают, что и делать от радости. И гребешки кверху… Это им за их нахальство первым начали пахать. Пашите, пашите! — злорадно думал Вилде. — Неизвестно еще, кто жать будет. Земля на месте останется. Моя земля!»
