— Ничего. Немножко правда укачало… Но уже прошло, — стыдясь минутной слабости, ответил доктор.
Промелькнули избушки приисковых старожилов, окруженные молодыми садочками, серые и рыжие приисковые отвалы, мощные фонтаны гидравлики. Свежая зелень тополей у речки проплыла, как облако, двухэтажные общежития шахтеров, широкое здание клуба, коттеджи ответработников, зеленые лужайки огородов. И все больнее и больнее билось сердце Ивана Ивановича. Казалось, оно вот-вот разорвется.
Машина остановилась у мостка через старое ложе Каменушки, серевшее голышами и сухим песком. Вот колодец, где они с Ольгой брали воду, когда увидели Таврова… Она упустила ведро… Иван Иванович вспомнил слова любви и нежности, сказанные ему Ольгой, взгляд ее, обращенный к нему. Она в самом деле любила его тогда!.. Здесь, под тополем, они целовались в первый день ее приезда. Он вспоминал сейчас о ней, словно о мертвой, с острым, нестерпимо жгучим отчаянием. Ну да… Его Ольга жила в одном из этих домов, дышала этим воздухом, говорила, смеялась, но для него она была мертва. Доктор забыл о своих вещах, о Никите, о грузовике, медленно шел по доскам мостка, и яркие воспоминания о прошлом шли вместе с ним… Вот тут, на скамейке, произошел памятный разговор с женой… Она обвиняла его в пустоте своей жизни. Права ли она? Если бы у него самого пропало чувство, что могло бы привязать к ней?!
Иван Иванович взглянул вверх и увидел сквозь зелень тополей голые окна своей квартиры… Весь дом, стоявший на взгорье, открылся перед ним, но он видел только темные окна пустой квартиры. Жестокая спазма опять сдавила его сердце. Он чуть не упал, но поборол слабость и поднялся по крутой тропинке.
У крыльца Хижняков хирург замедлил: дверь на замке, все на работе. Он прошел отяжелевшим шагом по тропинке мимо каких-то новых кустарников, посаженных рядками, и торкнулся в свою дверь — тоже на замке. Доктор присел на ступеньке крыльца и в это время услышал, что кто-то бежал по дорожке вокруг дома. Конечно, Варвара!.. Тоненькая девушка с зовущими, сияющими глазами встала перед ним и, не в силах сказать хоть что-нибудь, задыхаясь от бега и волнения, протянула ему обе руки. Он взял их тоже молча, прижался к ним лицом, и Варвара ощутила теплые слезы на своих ладонях, увидела, как сотрясаются его опущенные сильные плечи.
— Иван Иванович! — с трудом выговорила она. — Не надо плакать, что же теперь делать, дорогой Иван Иванович!..
Осторожно высвободив одну руку, она сняла с его головы незнакомую ей пропыленную кепку.
— Сейчас я принесу вам воды умыться. И ключ принесу, — звенел около него ее грудной голос. — А лучше пойдемте пока к нам, — предложила она, чувствуя, как тяжело ему входить в нежилую квартиру. — Сейчас Елена Денисовна придет и Денис Антонович. Скоро обеденный перерыв.
— Спасибо, Варюша! Я все-таки лучше к себе пройду сначала.
62
Варвара принесла ведро тепловатой воды, мыло, большое махровое полотенце и тут же, у крыльца, затененного невысокими кустами, помогла Ивану Ивановичу умыться. Она стояла на ступеньке в белых тапочках и, придерживая подол легкого цветастого платья, поливала из ковша на его руки и склоненную голову. Она не позвала Никиту, который вместе с вещами остался в квартире Хижняков. Девушка не знала, что Никита нарочно задержался там, постеснявшись мешать ее свиданию с человеком, которого она любила…
На руках Ивана Ивановича темнели синяки заживших ссадин. Варвара отметила их с гордым сочувствием: это тайга помяла его. Он вышел оттуда победителем… Правда, она только что видела его слезы, но, думая об этом, Варвара еще больнее ощущала свою привязанность к нему. Открыв дверь квартиры, она мельком оглянула чистые комнаты, нашла и вынесла рубашки: нижнюю, ослепительно белую на солнце, и верхнюю, с отложным воротником, молча забрала ведро, ковш, мыльницу и сырое полотенце.
Пусть войдет к себе…
Когда Никита внес вещи, Иван Иванович уже обошел все углы страшно опустелой квартиры. Кровать в спальне представилась ему гробом. Не дотронувшись даже до одинокой теперь подушки, он наглухо прикрыл дверь, прошел в кабинет и лег на диван, бросив в изголовье куртку. Лег — и как будто умер, оцепенел на минуту… В это время и ввалился не очень-то веселый, но нарочито шумный Хижняк.
— Долгонько вы там пропадали! — заговорил он громко. — Слышали мы о ваших делах, очень даже наслышаны! Да вы лежите, лежите, отдыхайте… А впрочем, здравствуйте. Давно ведь не встречались. — И фельдшер от души обнял и расцеловал своего хирурга, делая, однако, вид, что не замечает его мрачного настроения. — Долго ездили. Мы тут заждались. Слух прошел, что вы там на лето остались. Леша сдался, приехал сюда.
— Ампутировали?! — вскричал Иван Иванович.
— Нет. Упросил повременить еще дня два. Но пальчики у него уже почернели, а отек и синева — смотреть страшно.
— Молодец парнюга! Дождался! — Иван Иванович снова откинулся на изголовье. — Сейчас я пойду посмотрю его.
Но вместо того, чтобы встать, он закрыл глаза, и на минуту в комнате наступило трудное молчание.
— Когда это случилось? — спросил он чуть погодя.
Рыжий Денис Антонович стал еще рыжее: он весь вспыхнул, точно сам был виноват в чем-то.
— Когда ушла Ольга… Павловна? — ровным голосом пояснил свой вопрос Иван Иванович.
В синих глазах Хижняка выразилось истинное страдание. Он по привычке почесал широкую переносицу, в замешательстве поправил воротник опрятной рубашки.
— Скоро… То есть не так уж скоро. Недели через две…
— Да-а! Поторопились! — жестко произнес Иван Иванович и опять устало прикрыл глаза…
Теперь только нахмуренные брови вздрагивали на его бронзово-загорелом, осунувшемся лице, заросшем темной бородкой.
«Этакий ведь красавец!» — подумал Хижняк с горестным недоумением.
Он встал тихонько и на цыпочках пошел из комнаты.
— Вы ночуйте сегодня у меня, Денис Антонович, — неожиданно попросил Иван Иванович, все так же не открывая глаз. — И Никита пусть ночует, а то мне после тайги скучно тут покажется.
У Никиты, мгновенно появившегося в дверях, по-детски задрожали губы.
— С удовольствием, — быстро ответил за обоих Хижняк. — А сейчас обедать будем. Минут через пятнадцать я забегу за вами. Пообедаем — и в больницу.
Они ушли, и сразу тишина до звона в ушах окутала Ивана Ивановича. Лежать он уже не мог, сел, потом встал и снова начал ходить по комнатам. Гнетущее беспокойство томило его. Чтобы заняться хоть чем-нибудь, начал разбирать свои вещи. Длинный брусок слоновой кости выскользнул из скатки белья. Доктор поднял его, недоуменно повертел в руках, разглядывая резной тончайший орнамент.
Вспомнилось последнее утро на Учахане. Крохотные сосульки вдоль карниза, как робкая заявка весны. Мороз. Розовеющий дым над поселком. Лес оленьих рогов и толпа людей, одетых в меха и щедрые дары таежников…
«Надо было взять что-нибудь для Вари. Пусть бы порадовалась. И для Елены Денисовны с Наташкой…»
Нечаянно стукнув бруском о стол и услышав какое-то щелканье, он еще раз осмотрел подарок. С одной стороны обнаружился заметный выступ. Иван Иванович нажал ногтем, потом потянул — и предмет, оказавшийся футляром, открылся. На светлой замше лежал якутский кинжал в ножнах, с костяной, искусно выточенной рукояткой.
У Ивана Ивановича застучало в висках: кровь бросилась ему в голову.
Он вынул нож и с минуту смотрел на его узкую сверкающую грань. Какой злой дух подсунул ему этот подарок!
Но снова вспомнилась толпа провожавших людей, улыбки их и глаза и охотник с дремуче заросшей головой, с шапкой под мышкой; как он бегал, суетился, огорчался, болтал пушистым хвостом меха чернобурки, заткнутого за пазуху.
Нет, подарок был сделан от чистого сердца.
63
Больница после учаханского приемного пункта показалась Ивану Ивановичу просто сказкой. Он заглянул в ординаторскую, затем в операционную и вместе с Хижняком и Сергутовым пошел в палату, где находился Леша.
— А как та женщина с крупозкой, которую вы лечили? — спросил он Хижняка, проходя по коридору.
— Поднялась. Ну и комиссия была, скажу я вам! Дал бы ей сульфидину — сбил бы болезнь, ан печень тому препятствует! Пришлось прибегнуть к уротропину и глюкозе. И сердце, конечно, поддерживал всячески. Дохлая — в чем душа держится — капризная стала: сроду ведь не лечилась и вниманием никаким не пользовалась. Пока дошло дело до кризиса, она меня извела. — Хижняк улыбнулся не без гордости, но тут-же забежал бочком вперед и забавно затрусил к двери с целью предупредить больного, истомившегося в ожидании.
Но Иван Иванович заспешил сам и вошел в палату почти одновременно с фельдшером.
Он сразу узнал измученное, землисто-серое от бессонницы лицо Леши. Перед ним сидел, скорчась в три погибели, тот юноша, который запомнился ему в начале лечения в прошлом году. Будто не было отрадного для всех улучшения.
