— А я тебя давно знаю, с двадцать четвертого года. Ночью-то темно, я и не узнал. А как тебя проводил, мне Вера Порфирьевна и говорит: это вот кто к нам прибыл. А я ей говорю: «Так это он? Ну тогда этот человек нам известный». Ты послушай-ка. — Сережка, забыв свою степенность, совсем по-мальчишески захлебнулся от какого-то неведомого удовольствия. — Послушай-ка: а ведь тебя поп в церкви с амвона проклял на веки веков. Всю нашу ячейку проклял и тебя с нами. Так что ты нам свой человек. Здорово ты нам тогда подкрепление дал.
— Да ты скажи все толком.
— Если толком, так для этого сколько часов надо. Давай вечером после похорон, вроде как в помин души Порфирия Ивановича, потому как разговор предстоит широкий. Ты нам тогда подкрепление дал: пьесу для нас написал. Что, забыл?
Ничего я не забыл и особенно того раннего августовского утра, полного росы и ослепительного розового солнечного сияния, когда я вышел из нашего комсомольского клуба с сознанием выполненного долга. Ничего другого я в то утро не сознавал. Благоговение перед литературой, внушенное «старым мечтателем», давало себя знать.
— Нет, — ответил я, — все я помню. Коротков мне рассказывал.
— Мы твою пьеску раз двадцать разыгрывали. Здорово у тебя там про кулаков, а особенно про попов. Да мы еще в нее каждый раз новые факты прибавляли.
— Какие факты? — спросил я и вдруг вспомнил, как мы тоже «приспосабливали» пьесы, вписывая в них «новые факты». Значит, они меня тоже «приспосабливали»? Ого! Совсем как классика. Я поднял голову.
— Разные, — продолжал Сережка, не замечая моего горделиво вздернутого носа. — Разные факты из сельского быта. Вот тебе пример. Наш поп взялся мужиков от грыжи лечить, а бабам аборты делать. Или как подкулачник Прошкин артель организовал из кулаков. Как что-нибудь заметим, так и разыграем. Ох и натерпелись мы за это! Меня мама даже предупреждала: «Ты бы полегче, Серьга, мне и то проходу не стало». А я ей: «Мама, вспомни папаню, ему хуже было, а он не отступил». Поп озлился да в церкви всему нашему комсомолу анафему и припаял. И тебя помянул, и Короткова. Нам-то наплевать, что бог, что черт, а темноты кругом еще много, так что некоторые увидят нас и давай креститься, да в сторону. Смех. Девок в ячейке тогда у нас ни одной, мы и раньше-то парией, у кого голос потоньше, в юбки обряжали и в таком виде пьесу разыгрывали. А после анафемы даже на гулянку с комсомольцем ни одна не наберется отваги пойти. Коротков, как приедет, так нам праздник: «Ребята, не отступать от идеи коммунизма!» Где он сейчас, товарищ Коротков?
Я сказал:
— Закончил рабфак в Оренбурге и сейчас учится в Самаре.
— Большой человек, — уважительно проговорил Сережка и на секунду задумался и притих. — Да, — повторил он, — вот это человек! Это он у нас ячейку организовал: Гриша Яблочкин да нас трое Пичугиных. Вот и вся ячейка. Я вот такой был недомерок, Коротков спросил: «Какие у тебя имеются знания?» А я бойкий был. Все, говорю, буквы знаю да еще сто номеров. А Гриша Яблочкин подсказывает: «Этот парень — коммунок, у него отца кулаки убили, и он все видел». Коротков лицом почернел, вот так кулак поднял, будто голосует: «Принять в члены Коммунистического Союза молодежи!»
Здесь, в этом глубинном степном селе, еще не зная меня, в минуту трудную призвали меня на помощь. И я не подвел, дал подкрепление и, как оказалось, вовремя. А теперь я в неоплатном долгу перед этим Сережкой, перед всеми дедовскими комсомольцами, которые безбоязненно, наперекор всем мракобесам разыгрывали мою пьесу. Я перед ними в вечном долгу еще и потому, что они бесхитростно и убежденно помогли мне среди множества тропок и дорожек найти ту единственную, которую я бы и сам нашел, но, кто знает, сколько бы мне пришлось проплутать перед этим.
Никогда прежде такая мысль не приходила мне в голову, и сейчас я натягиваю пальто, растроганно размышляя о загадочной связи событий. Ладный бычок Представитель терся о мое бедро, и я начал почесывать мягкие крутые завитки на месте будущих грозных рогов, внося часть моей растроганности в это занятие.
— А ты знаешь, — спросил я, — знаешь, что пьеса эта напечатана была: десять тысяч штук?
Сережка удивился, но не очень:
— Да ну! Это хорошо. Это всем надо. А у нас в тетрадку списана. Тогда еще не было книжки. Ах, чтоб тебя! — закричал он на бычка и стал отталкивать его. Но тот с увлечением, свойственным нежной юности, обсасывал полу моего грубошерстного пальто и не сразу согласился оторваться от своего первого жизненного увлечения. Я всегда был уверен, что мечтательность и зазнайство к добру не приводят. Сережка дал мне тряпку, я сконфуженно смахнул с полы чистую младенческую слюну, и мы вышли на широкую сельскую улицу.
Над степью буянил ветер, он давно уже согнал всю серую небесную муть, и впервые после многодневного дождя солнце воссияло в пустом, чисто вымытом небе. Все кругом блестело ослепительно и беспокойно. На грязную исполосованную колеями дорогу невозможно было смотреть.
— А у вас, я слыхал, все пашут? — спросил Сережка. — Верно или нет?
— Еще конца не видно.
— Это плохо. Земля стынет, семя не принимает. У нас мужики уже отсеялись, колхоз тоже досевает. С тяглом у нас плохо совсем: четыре лошади да шесть пар быков. Нам бы трактор. Это верно, что на нем четыре гектара за день пашут? Я еще и не видывал трактора-то, какой он есть.
Мы шли и разговаривали на хозяйственные темы, причем я старался как можно больше узнать, что уже сделано, сколько засеяли и какой вообще силой, материальной и общественной, располагает колхоз. Но Сережка напирал на будущее. Быстро ответив на мой вопрос, он торопливо и обстоятельно выспрашивал, что практически надо делать в колхозе завтра, и зимой, и на будущий год. И было заметно, что общие ответы его не совсем удовлетворяли.
По всей видимости, он был младше меня на год, на два, но гораздо степеннее. Я заметил, с какой снисходительностью он посматривал, как я с разбегу перепрыгивал через лужи. Сам он неторопливо их обходил, что замедляло наше продвижение по длинной грязной улице.
— Пичугин в сельсовете? — спросил я.
— А тебе какого? У нас их много, весь вот этот конец — Пичугины. Тут почти все село Дедовы да Пичугины.
Мне нужен был председатель колхоза «КИМ» комсомолец Пичугин.
— Так это я и есть, — просто ответил Сережка.
— Что же ты сразу не сказал? — Я даже остановился.
— А что говорить? Я думал, ты знаешь, раз не спрашиваешь.
Заметив мое замешательство, он, для того чтобы ободрить меня, сказал:
— Это верно, не похож я на председателя. До полного мужичьего обличия не достигаю, оттого не от всех мне доверие. Да я и сам, как лошадь в чужом хомуте: мослы трет, а тащишь, если запрягли. — Вскинул голову и пригрозил: — Не бойсь, вывезем! Ну, пошли, вон уж за нами посол.
К нам бежал парнишка, чуть помоложе самого председателя.
— Серьга, там тебя докидают! — крикнул он издали. Подбежал и повторил: — Ждут там тебя, товарищ председатель.
Мне пришла в голову мысль, которую я сейчас же и высказал, торопливо шагая рядом с Сережкой.
— Это значит, ты теперь в селе за старшего остался?
— Выходит, так, — просто согласился он, потому что давно уже привык к той ответственности, которую, безо всяких колебаний и не очень рассуждая, сам принял на свои плечи. И не почета ради, какой уж тут помет! Тяжкий труд — вот что ждет его после того, как убили старшего друга его и советчика, тяжкий труд и опасность за каждым углом, да еще полный отказ от всякого благополучия, по крайней мере на ближайшие годы. Старший в двадцать с небольшим, товарищ председатель.
Теперь мне понятны жадность и нетерпение, с каким он расспрашивал о будущем: он хозяин, он хочет точно знать, для чего это все: и борьба, и лишения, и скудные радости, и, может быть, — об этом тоже не следует забывать, — вражья пуля. А забудешь, так напомнят.
6
О том, как убили Порфирия Ивановича, мне рассказал смешливый начальник райотдела ГПУ, и с такими подробностями, будто он сам при этом присутствовал и все видел.
Вернувшись домой около восьми часов вечера, когда уже совсем стемнело, Порфирий Иванович налил себе чаю из чайника, стоящего на плите, и тут же, стоя у плиты, стал пить.
В это время раздался первый выстрел. Звякнула разбитая чашка, пуля пробила ладонь правой руки и ударила в стену. По всему судя, стрелок был опытный и расчетливый, и хотя стрелял с близкого расстояния, но через запотевшее стекло и при слабом свете висевшей на стенке пятилинейной лампочки. Пуля была винтовочная, значит, выстрел был сделан скорей всего из обреза.
Если бы Порфирий Иванович после первого выстрела укрылся в простенке или просто упал на пол, то, конечно, остался бы жив, но он прятаться не умел и не любил и всегда шел напролом. Поэтому он сгоряча кинулся к двери. И еще, что вполне вероятно, он считал, что после первого выстрела стрелок должен был скрыться, спасая свою подлую шкуру. Но, как было отмечено, враг действовал с расчетом и даже нахально. Второй выстрел прогремел, как только Порфирий Иванович повернулся к выходу, и он упал, распахнув дверь, навстречу подбежавшей дочери.
