Тито поманил Хантингтона;
— Вот, посмотрите-ка.
Катер огибал юго-восточный берег Виса. Справа появились зеленые очертания острова Корчулы.
— Это самый красивый из всех островов Югославии на Адриатическом море. Там есть прекрасные виллы с роскошными виноградниками и садами. Когда кончится война, полковник, мы с вами поедем туда отдыхать, и я подарю вам лучшую виллу в знак нашей дружбы. Хантингтон молча обнял маршала за плечи. Тот стоял, выставив вперед ногу, приподняв голову, правую руку заложив за борт кителя, а левой упираясь в бок: монументальное спокойствие. Именно в такой классической позе стоит в неаполитанском музее статуя какого-то греческого полководца. Простая и вместе с тем такая красивая поза: пластичное движение вверх, гармоническая ясность характера…
Катер подходил к мысу Проментур в Внсском проливе.
Неожиданно послышался свист снаряда, раздался оглушающий взрыв. Столб воды взлетел в воздух. Это ударила немецкая батарея с острова Хвар. Тито побледнел. Овчарка, вскочив, свирепо зарычала.
Хантингтон, опасливо покосившись на нее, бросился к двери и хрипло крикнул наверх офицеру:
— Полный, вперед!
Загудел мотор, забурлила вода за кормой. Катер развил предельную скорость. Еще четыре снаряда один за другим взметнули воду в проливе, но катер уже входил в бухточку. Там маршала ожидал Ранкович с усиленной охраной.
На дороге было пустынно. Никому из жителей и партизан не позволялось ходить в часы прогулок Тито в районе пещеры и по дороге, ведущей от нее к морю. Только английские и американские патрульные чувствовали себя здесь, как дома.
Тито вместе с Тигром поспешил в свою пещеру.
— До встречи в Белграде, сэр, — сказал ему Хантингтон на прощанье и, подняв руку, потряс ею в воздухе.
Он был доволен результатами прогулки. Ему уже мерещились американские звезды и полосы над Балканами, звезды и полосы над одним из важнейших подступов к ненавистной ему Советской России.
«…Так мне и не удалось попасть к своим. Время уходило, а дела наши не принимали того оборота, на который намекал Перучица… Напротив, как мне казалось, обстановка складывалась к худшему. План Перучицы был отклонен Поповичем. Строжайший приказ и бдительность агентов ОЗНА, олицетворявших собой всю силу тайной полиции, следившей за беспрекословным исполнением велений свыше, удерживали нашу бригаду в районе Златара.
Илья Перучица на время ушел из бригады. Командир корпуса будто нарочно в самую горячую пору отправил его на учебу в высшую офицерскую школу, созданную Арсо Иовановичем еще в 1942 году. В эту школу командиры батальонов и бригад приходили прямо с поля боя и в течение полутора-двух месяцев изучали основные принципы современной войны, вопросы взаимодействия родов войск и военную тактику.
Ильи Перучицы с нами не было, но о его неосуществленных планах и о директиве Арсо Иовановича знали уже все бойцы. Их трудно было удержать в бездействии.
С высот Златара они часто смотрели на зеленую долину. Иногда, заметив над дорогой облако пыли, стремглав прибегали к палатке Куштриновича с криком: «Немцы идут!». Но командир ничего не предпринимал, ссылаясь на предупреждение Поповича.
Наконец, после долгих размышлений над картой Куштринович надумал план такой операции: засесть с ночи в засаду у дороги, где-нибудь между Нови-Варошем и Банья, и ждать транспорт врага. Бойцы обрадовались: хоть какое-то дело!
Засаду мы устроили перед опушкой леса, у берега речки Бистрица, впадающей в Лим. Несколько больших плоских камней, обвитых плющом, и кусты дрока и боярышника, росшие между ними, хорошо маскировали засевший здесь взвод Филипповича. Остальную часть своей роты я расположил в глубине лесной опушки. Роту Янкова Куштринович поставил на другую сторону дороги в овраге.
Дождались рассвета. Скоро по шоссе должно было начаться движение колонн противника.
Напряженную тишину ожидания внезапно нарушил громкий стук топоров. Бойцы в недоумении и тревоге переглянулись.
Я пошел узнать, в чем дело. Но не успел отойти и нескольких шагов, как встретил запыхавшегося Милетича. Он бежал, громко ругаясь:
— Ну и стратег, черт бы его побрал!
— Кого?
— Да Куштриновича! Считает себя умнее всех! Друже Янков! — позвал он. — Идите-ка сюда!
Мы втроем кинулись к тому месту, где бойцы подрубили высокий молодой дуб. Он с треском упал поперек дороги. Куштринович сидел на старом пне и что-то чертил в тетради.
— Вот полюбуйтесь! — бросил Иован.
— Чем вы тут занимаетесь! — Кича сорвал с себя очки, словно хотел ими ударить по мясистому, покрытому рыжеватой щетиной лицу бывшего четника.
— Салют! Составляю кроки местности, — ответил тот, лениво приподнимаясь.
— Вижу. А зачем делаете этот завал?
— Как зачем? Чтобы задержать противника.
— Да ведь вы демаскировали наше расположение! Засада теперь видна издали!
Сизый шрам на щеке Куштриновича побагровел.
— Я делаю так, как учит меня военная тактика.
— В том, что вы делаете, военной тактики столько же, сколько у жабы волос.
— Прошу не вмешиваться!
Но Кича уже не слушал. Над дорогой завихрилась пыль.
— В засаду! — крикнул он.
И, быстро швырнув в кусты пилотку, оружие и куртку, схватил топор, подошел к дереву. В белой рубашке, с растрепанной клочкастой бородкой он был похож на крестьянина, который свалил дерево, чтобы нарубить веток для скота.
Хитрость Кичи удалась. Ни поваленный у дороги дуб, ни «крестьянин», спокойно отрубавший ветки, не вызвали подозрений у головного охранения противника, которое мы пропустили. А когда подошла колонна немцев и бородатых четников, сопровождавших обоз с продуктами, Куштриновичу пришлось-таки открыть огонь по своим бывшим соратникам.
Мы взяли много трофеев. Но эта удача, как и все последние операции нашего корпуса, мало что значила по сравнению с подвигами частей соседнего 8-го корпуса. О дерзко-смелых делах командира этого корпуса, о его личной неустрашимости, инициативе и необыкновенной выдержке ходили легенды. Владо Четковича, как и Саву Ковачевича, называли черногорским Чапаевым. Он жил в шалашах вместе с партизанами и сам водил их в дружные атаки. Когда нужно, первым полз через равнину, держа над головой, как щит, плоский камень из плитняка. Решался на отчаянные «акции», но всегда расчетливые и умные. 8-й корпус наносил врагу серьезные удары. «Нам бы такого командира, как Четкович», — с завистью говорили шумадийцы.
Рассказывали, как он выпроводил недавно майора Рандольфа Черчилля, прибывшего к нему в Босканско-Грахово в качестве советника. Этот сынок премьера, мужчина лет сорока, с вечно растрепанными, соломенного цвета волосами, насквозь пропахший виски и ракийей вздумал было сам командовать корпусом. Он начал с того, что с апломбом раскритиковал «недостатки» камлании, разработанной Арсо Иовановичем, устранил сомнения Четковича насчет плана «Ратвик», безапелляционно растолковал все тонкости военного и политического положения на Балканах и закончил свой словесный фейерверк предложением немедленно бросить части корпуса на города Гламоч и Ливно, где скопились немецкие войска. Полковник Четкович, говорят, терпеливо, с улыбкой выслушал речь Рандольфа, произнесенную с исключительной решимостью, и наотрез отказался выполнить его безрассудный приказ. Раздосадованный молодой Черчилль улетел на Вис.
И вот теперь 8-й корпус неожиданно постигло огромное несчастье. По слухам, Тито вызвал Четковича к себе на остров на совещание. Комкор вылетел на присланном за ним связном самолете. А обратно не вернулся. Самолет, на котором он летел, был встречен над морем двумя истребителями «Спитфайер», по ошибке обстрелян ими и сбит. Владо Четкович погиб… Говорили, что это — роковая случайность, как и гибель Лолы Рибара. Наш Куштринович, услышав о судьбе Четковича, злорадно усмехнулся и уронил: «Допрыгался!». После этого он стал еще более строгим и осторожным и слышать не хотел об инициативе, да и весь наш корпус попритих, словно напуганный трагической гибелью Четковича.
А немецкие войска между тем усиленным темпом продвигались мимо нас на север.
Минула еще неделя, заполненная нетерпеливым ожиданием приказа о выступлении в поход. К нашей всеобщей радости, возвратился Перучица и как раз вовремя. В самом воздухе, казалось, уже носилось предчувствие надвигавшихся больших событий.
Однажды, встречая полночь у радиоприемника, мы услышали приказ товарища Сталина. Советская Армия разгромила сильную группировку противника в районе Кишинев — Яссы, завершив свой удар окружением двадцати двух немецких дивизий, не считая румынских. Освобождена Молдавия. Выведены из строя союзницы немцев — Румыния и Болгария, и обе эти страны объявили войну Германии. «Открылась возможность протянуть руку помощи союзной нам Югославии…»
