В полдень из поселка ушел последний шахтер, а через полчаса явились войска кайзера Вильгельма. По ухабистым улочкам промчался конный разъезд — у всех на головах торчали медные шишаки на лакированных черных касках. За конными прошел отряд пехоты, прокатилась пушка, а за ней… военный духовой оркестр.
Отрядом командовал рыжеусый капитан, потомок знатного юнкерского рода Людвиг Кат, с детства воспитанный в воинственном прусском духе. Он был уверен, что ни одна армия в мире не может сравниться отвагой и геройством с армией германской.
Правда, командование не оценило полководческих достоинств Людвига Ката и назначило его в инженерно-хозяйственные войска. Его задачей было наладить добычу украинского угля для нужд Империи.
Людвиг Кат прибыл в Россию недавно и ничего о ней не знал, кроме того, что здесь живут полудикие народности и они годятся лишь для того, чтобы быть рабами. Капитану еще до отъезда на фронт говорили, что в Донбассе в немцев стреляет каждая хата, каждый куст и войска интервентов несут большие потери. Людвиг Кат не верил этим рассказам и решил доказать, что только он умеет обращаться с дикарями так, как они того заслуживают. Вот почему он взял с собой в Чертовяровку… духовой оркестр. Он рассудил очень просто: дикари любопытны, их можно увлечь игрой на губной гармошке или дудочке. Людвиг Кат думал, что завоюет доверие русских углекопов и без кровопролития добьется, что они спустятся в шахту и станут добывать уголь для дорогой его сердцу Deutschland[3]. Смекалка же капитана будет оценена начальством, и — чем черт не шутит, — может быть, сам кайзер наградит его Железным крестом!
Капитан полагал, что звуки музыки привлекут прежде всего детвору, потом выйдут девушки, за ними парни-шахтеры. Откроются танцы, и когда все соберутся, он, Людвиг Кат, сумеет объяснить им, как нужен уголь великой Германской империи.
Но как ни дули солдаты в трубы, звуки веселого танца эхом отдавались в заброшенных улочках шахтерского поселка.
— Играть громче! Что они, оглохли?
Оглушающе грохал барабан, лязгали литавры, но ни одного лица не показалось в подслеповатых окнах землянок.
Капитан рассердился:
— А ну, сыграйте им на тех инструментах, которые для них более понятны!
Пулеметы хлестнули по окнам ливнем пуль. Жалобно зазвенели стекла, кое-где вскинулось пламя, но ни один шахтер не показался на улице.
— Не может быть, чтобы здесь не было ни одной души! — вскричал Людвиг Кат.
Он приказал солдатам пройтись по дворам со штыками наперевес. Но там действительно никого не оказалось: валялись опрокинутые табуретки, простреленные кастрюли. Тишина таилась в темных углах.
Капитану почудилось, будто солдаты смеются над ним. Он ощутил неловкость, велел оркестру убраться ко всем чертям, а сам верхом на коне повел отряд к шахте.
Но и тут было пусто. Угрюмо чернел копер, возвышаясь над кирпичным зданием шахты. С подъемных колес безжизненно свисал перерезанный кем-то стальной канат.
Вход в здание был завален вагонетками, обломками ржавых рельсов, столбами крепи, скатами от шахтных вагонеток.
Ничего живого не было вокруг, лишь одиноко прыгали по железу воробьи и своим звонким чириканьем еще больше подчеркивали заброшенность шахты.
Отряд остановился. Конные спешились. Пешие сняли винтовки. Людвиг Кат заметил на одной из вагонеток лоскут белой бумаги, словно прилепленный специально для него и его солдат. Капитан подозвал переводчика и сначала с удивлением, а потом с негодованием выслушал содержание непонятного и оскорбительного воззвания, обращенного неизвестно к кому.
«Социалистическое отечество в опасности!
…Немецкое правительство… явно не хочет мира. Выполняя поручение капиталистов всех стран, германский милитаризм хочет задушить русских и украинских рабочих и крестьян, вернуть земли помещикам, фабрики и заводы — банкирам, власть — монархии…
Социалистическая республика Советов находится в величайшей опасности…
Всем Советам и революционным организациям вменяется в-обязанность защищать каждую позицию до последней капли крови…
Да здравствует социалистическое отечество!
Совет Народных Комиссаров».
— Wer hat dieses verfluchte Papier gehaugen? [4]
Солдаты молчали. Капитан приказал растащить баррикаду, и едва те кинулись выполнять приказ, как в тишине, откуда-то из-под крыши, раздался спокойный голос:
— Эй, не трожь баррикаду!
Капитан выхватил револьвер, но, не зная, в кого стрелять, вертел головой, оглядывая молчаливое здание шахты, и никого не видел.
— Hände hoch![5] — скомандовал он по-немецки и прибавил единственно известное ему русское слово: — Вале-зайт!
— Я тебе вылезу, — отозвался все тот же голос, и раздался выстрел.
У капитана слетел картуз. Людвиг Кат испуганно присел за вагонетку.
— Soldaten, dort sind die Roten![6]
Прячась за укрытиями, солдаты подползли к баррикаде, но невидимый человек снова открыл огонь.
Немцы растерянно выглядывали из-за укрытий. И опять где-то близко, а где — никто не мог понять, послышался голос:
— Слышь, кайзер, чего сховался? Вылазь, я в тебе дырку сделаю.
Людвиг Кат выстрелил по голосу. Ему никто не ответил. Он выстрелил еще раз.
— Кобыле под хвост стрельни! — ответил голос, но уже не сверху, а справа, будто бы из окна, что зияло пустой глазницей.
Немцы открыли беспорядочную пальбу, но им никто не отвечал. Лишь изредка то там, то здесь раздавался насмешливый голос. Казалось, говорили сами стены.
Капитан велел прикатить пушку. Первым снарядом отвалило угол здания, вторым пробило стену. Поднялся такой гул и треск, что капитан вскинул руку, подавая сигнал прекратить огонь.
— Genug, diese russische Schweine sind Kaput![7]
Стрельба стихла. Солдаты принялись растаскивать заваленный железным хламом вход, но неожиданно раздался все тот же голос:
— Ты шо, гадюка, русского языка не понимаешь? Тебе сказали, не трожь баррикаду. — И меткий выстрел свалил одного из солдат.
Немцы снова подняли стрельбу. Пыль, дым облаком окутали осажденную шахту, и там, казалось, уже ничего живого не могло быть.
Так думал Людвиг Кат.
А в это время внутри пустого здания Гришечка перебегал от окна к окну и стрелял по врагам на выбор.
— Врешь, Гришечку голыми руками не возьмешь, — разговаривал он сам с собой… — Гришечка не такое в жизни бачил!..
Пустой левый рукав болтался, из плеча сочилась кровь. Раненый, он продолжал бой, стреляя расчетливо и спокойно. Уже много солдат валялось между обломками ржавого железа, но, подгоняемые взбешенным капитаном, враги атаковали все смелее. Они наседали. Свистели пули, удушливый синий дым стоял под высокими сводами надшахтного здания, но Гришечка не подпускал врагов к баррикаде.
Кровь из простреленного плеча залила белую изодранную рубашку. Тогда Гришечка поймал зубами пустой рукав, оторвал его и кое-как обмотал рану.
— Гришечку не убьешь, — бормотал он, — Гришечку пуля не берет. — И стрелял до тех пор, пока кончились патроны.
Тогда он вынес из конторки динамит, провел к нему шнур.
— Угля хотите? — спрашивал он. — Зараз вам будет уголь.
Гришечка спустил в ствол шахты динамит, стащил с головы картуз, торопясь, достал зажигалку. Добыв огонь, он поднес трепетное пламя к шнуру и поджег его.
В эту минуту один из немцев, пробравшись сквозь баррикаду, выстрелил. Гришечка схватился за грудь и упал на железный пол. Солдат кинулся было к нему, но шахтер отчаянным усилием схватил тяжелый болт и швырнул его в немца. Удар пришелся по лицу, и тот рухнул навзничь.
— Гришечку не убьешь, Гришечка не такое в жизни видал, — трудно дыша и поднимаясь, говорил шахтер.
Не слыша выстрелов, немцы осмелели. Они принялись растаскивать баррикаду, и когда столкнули последнее препятствие и несколько человек ворвались внутрь, передние замерли. То, что они увидели, заставило их попятиться назад.
Перед ними, шатаясь на широко расставленных ногах, стоял инвалид. Рубаха, перепачканная кровью, свисала на нем клочьями. В изуродованной однопалой руке он держал револьвер. И столько ненависти и насмешки было в его страшных глазах, что немцы не решались двинуться с места.
— Прошу подходить, — хрипло проговорил он, — только не все сразу, соблюдайте очередь.
— Nicht schiessen, lebendig nehmen![8] — скомандовал капитан, и солдаты пошли на Гришечку.
Первого он опрокинул ударом ноги в живот, в другого выпустил последнюю, оставленную для себя самого пулю, и когда наган опустел, швырнул им в Людвига Ката.
— Гришечку голыми руками не возьмешь, — сказал он, отступая к провалу ствола.
