Вернулись на третий день к вечеру. Пригнали пятнадцать коров и положили перед командиром отряда Маркушиным четыре автомата и три винтовки.
— Откуда это у вас? — строго спросил Алексей Петрович.
— Трофеи, после операции. — После какой?
— Ходили к озеру. Знали, что там немцы отбирают скот в деревнях. Ну и того… подкараулили, троих убили, остальные убежали. А скотину пригнали.
— Кто разрешил уходить?
— Никто, мы сами. Воевать-то надо, — невозмутимо отвечал Грущенко.
— Немедленно сдать оружие.
— Зачем? Мы же не провинились, — оправдывался он.
— Вот именно провинились. Вас к озеру никто не посылал, вы никого об этом не спросили. Если так будет каждый делать — настоящей борьбы с оккупантами не получится. Будет одна анархия, которая принесет только вред.
На второй день я созвал всех коммунистов и командиров отрядов.
— Почему вы занимаетесь только военным обучением новых партизан? Где воспитательная работа? — строго спрашивал Григорий Иванович и рассказал о случае с Петром Грущенко.
— Вы думаете, — продолжал он, — стоит человека принять в бригаду, так он уже готовый партизан? С людьми надо работать. Разъяснять им, каким должен быть народный мститель, воспитывать у него организованность, любовь к порядку, к дисциплине. И в первую очередь ознакомить с партизанской присягой.
Прошло около двух недель. Молодых партизан поотрядно построили перед штабной землянкой. Сегодня у них праздничный день — принятие клятвы партизана.
Первым из строя вызывают Петра Грущенко. За эти дни парень заметно подтянулся. Исчезла беспечность, которая так заметна была у него первое время.
Павел подходит к покрытому алым сатином столу, берет в руки текст партизанской присяги и начинает читать, чеканя каждое слово;
— Я, сын великого Советского Союза, по зову Коммунистической партии и советского народа, добровольно вступая в ряды партизан Ленинградской области, даю перед лицом своей Отчизны, перед трудящимися города Ленина свою священную и нерушимую клятву партизана.
Я клянусь до последнего дыхания быть верным своей Родине, не выпускать из своих рук оружия, пока последний фашистский захватчик не будет уничтожен на земле моих дедов и отцов.
Я клянусь свято хранить в своем сердце революционные и боевые традиции ленинградцев и всегда быть смелым и дисциплинированным партизаном. Никогда, ни при каких обстоятельствах не выходить из боя без приказа командира.
…Я клянусь мстить врагу на каждом шагу жестоко и беспощадно.
Кровь за кровь, смерть за смерть!
…Я клянусь, что умру в жестоком бою с врагом, но не отдам тебя, любимая Родина, на поругание фашизму.
Если же по своему малодушию, трусости или по злому умыслу я нарушу эту клятву и предам интересы моей Отчизны, да будет тогда возмездием всеобщая ненависть и презрение народа, моих товарищей, проклятие меня и позорная смерть от руки честных советских людей.
Свою клятву Грущенко скрепляет личной подписью и хочет снова стать в строй. Его останавливает Ефимов.
— Поздравляю, — говорит он и вручает ему трофейный автомат.
— У меня же была винтовка.
— Бери. Ты это заслужил еще раньше, за смелость. Один за другим подходят к столу молодые партизаны. Перед лицом своих товарищей они клянутся не жалеть ни сил, ни жизни для победы над немецкими оккупантами, быть достойными защитниками своей Родины.
Фашистов было много. Они двигались густыми цепями и охватывали Петю Гурко кольцом. Он уже различал их озлобленные лица. До спасительной опушки леса оставалось несколько шагов, но ноги были как чужие. Казалось, их придавила огромная тяжесть. Тогда Петя попытался ползти по-пластунски, но не смог сдвинуться с места. Он начал кричать, но голоса своего так и не услышал. Ужас охватил мальчика. «Смерть! Не увижу больше сестренки», — пронеслось у него в голове, и в этот момент один из фашистов бросил в него гранату, которая дважды разорвалась в воздухе. От охватившего страха Петя Гурко резко рванулся головой вперед, ударился лбом об упавшую гранату и… проснулся. Кошмарный сон исчез, но боль во лбу чувствовалась. Оказывается, Петя ударился о ствольную накладку кавалерийского карабина. Мальчик пощупал ушибленное место и почувствовал, как постепенно вздувается кожа на лбу.
Петя хотел подняться, выйти за перегородку, где еще горел ночник и, по-видимому, не ложились спать партизаны, чтобы в их компании окончательно развеять остатки страшного сна. Но в это время кто-то резко, со всей силой ударил по столу. Удар был такой же грохочущий, как и от взрыва гранаты, что приснилась Пете. Вслед за ним раздался голос командира второй роты Кашана:
— Пойми, дурья голова, пропадаем мы здесь ни за ломаный грош. Пусть они воюют, мы переждём эту драчку.
— А куда подадимся? — спросил кто-то Кашана.
— Пока к немцам, они в этом отношении щедрые люди. Дадут нам деньжат круглую сумму и мы махнем куда-нибудь, — продолжал Кашан.
— Вот гад! — прошептал Петя и, чтобы определить собеседника Кашана, подошел к перегородке и заглянул в щель. На столе стояли бутылки с самогоном, тарелки с огурцами и капустой, лежали куски хлеба. Лица второго собеседника Петя так и не увидел. Только по всклокоченным волосам и порыжевшему от времени пиджаку он узнал Михаила Гуськова, который месяц назад был принят в партизаны.
Захмелевшие Кашан и Гуськов в конце концов договорились, когда они сбегут из отряда, кого из неустойчивых прихватят с собой, какие документы постараются стащить в штабе, чтобы заслужить милость у фашистов.
Утром комиссар отряда Дуранин пришел вместе с Петей в штаб бригады. Мы с Ефимовым только заканчивали чаепитие.
— У нас чепе, — коротко сказал Дуранин, здороваясь с нами.
— Что за чепе? — спокойно ответил Ефимов, отодвигая в сторону недопитую кружку с чаем.
— Петя, давай рассказывай, — сказал Дуранин, усаживая мальчика перед Ефимовым.
Рассказ Пети поразил нас. Кашан пришел в отряд, когда мы с Объедковым готовились к переходу через линию фронта. Кашан назвался старшим лейтенантом, выбравшимся из окружения, рассказал, как скрывался в деревне Воротавино, и предъявил партийный билет. Правда, на билете не было фотокарточки. Ее отсутствие Кашан объяснял тем, что ему пришлось вплавь перебираться через реки. Карточка подмокла и отклеилась, и он потерял ее. Мы поверили. Его назначили командиром роты.
— Где сейчас Кашан и Гуськов? — спросил я Дурамина.
— Арестованы.
— Сидят вместе?
— Нет, порознь.
Вечером в штаб доставили Кашана и Гуськова. Как только Гуськову развязали руки, он с кулаками бросился на Кашана и начал его избивать.
— Сволочь, продажная шкура! Христопродавец! Фашистский лизоблюд! — кричал он. Гуськова еле уняли. Допрос начали с него. Кашана вывели. Гуськов рассказал, как Кашан поделился с ним мыслями о дезертирстве из армии, как скрывался по деревням и подговаривал его, Гуськова, сбежать к немцам. Кашан должен с кем-то встретиться и выкрасть из штаба документы.
— Я бы сам пришел в штаб и рассказал об этой шкуре, — сказал он в заключение.
— А что ж утром не пришел?
— Да я же после кашановской пьянки спал. Меня сонного и арестовали.
Гуськова отпустили.
В штаб ввели Кашана. Он начал кричать, грозил, что всем партизанам скоро наступит конец. Кричал долго и яростно. Мы не стали его слушать и даже как-то не обратили внимания на его слова о том, что он должен встретиться с одним человеком, который отомстит за его смерть.
Расстреляли его днем перед строем. Через два дня в отряд Садовникова пришел неизвестный, назвался эстонцем Антоном Карловичем Озолем и просил принять его в партизаны.
По рассказам Озоля, он еще в начале войны находился в партизанском отряде. Но осенью 1941 года в районе деревни Мемяскюля и станции Руза немцы разбили отряд и Озоль попал в плен.
Вскоре ему удалось бежать. Последние полгода он скрывался по деревням и искал партизан.
Его зачислили в роту Железняка. В тот же день, прикидываясь простачком, Озоль начал расспрашивать, откуда пришла бригада, каково ее вооружение, где штаб, кто из жителей помогает партизанам, как поддерживают связь с подпольными райкомами партии. В то же время Озоль на все лады расхваливал Кашана, который якобы спас его от смерти и направил в партизанский отряд.
Иванов арестовал Озоля. Трудно было узнать, с какими целями прибыл он в отряд, почему ищет Кашана. Даже самый умелый допрос мало бы что дал. Однако выход нашли.
У нас в бригаде служил эстонец коммунист Роберт Ючайк. Садовников предложил, посадить его вместе с Озолем. В полночь в амбар к Антону втолкнули Роберта Ючайка, предварительно посадив ему под глазами пару синяков. Толчок был настолько ощутимым, что Ючайк упал и заругался на родном языке.
