— На молитву!
Пока детишки растерянными голосами в тысячный раз повторяли непонятные для них слова, взор учителя блуждал по стенам й среди целого полка портретов в коронах и с орденами нашел в углу, под вышитым рушником, нечто ненавистное, чуждое, мужицкое. Он грозно наморщил лоб, и дети, не закончив молитвы, испуганно уселись.
— Что это там, в углу? Ты!
Маленький белокурый мальчик медленно поднялся и тихо проговорил:
— Тарас... Шевченко.
— Прочь хама! — заорал учитель.— Снять!
Но маленький Федь не шевельнулся, только побледнел, заморгал глазами и застыл в ужасе. Тогда учитель большими шагами подошел к стене, сорвал маленький портрет, изорвал его в клочки и бросил под ноги. Потом поднял с пола грязный рушник, и, неловко усмехаясь, подал его ближайшей девочке.
— На, малышка, вытри нос, а то замерзнет!
— Ты кто?
Федь оглянулся вокруг, словно искал помощи у товарищей, и встал:
— Кобыляк Федь.
— Поляк? Русин?
— У...украинец...— ответил Федь и, словно заметив что-то недоброе в глазах учителя, тихо добавил: — пане профессор...
Но в этот момент почувствовал на лице жгучий удар руки учителя, и пан Хрусцельский разразился солдатской руганью о гайдамацкой неблагодарности и великодушии шляхетской «матки ойчизны», которая, невзирая на их неблагодарность, сердечно заботится о них и защищает их от большевистских варваров с Востока. Тут пан Хрусцельский остановился, словно вспомнив о чем-то, и обратился к Федю:
— Ты что знаешь про большевиков?
Тот подумал минуту и торопливо проговорил:
— Большевики панов прогнали, пане профессор„.
Учитель наморщил вспотевший лоб и расстегнул полушубок.
Теперь он был уверен, что дело серьезно и надо начинать работу с азов, то есть с выработки государственно-национального самосознания, ибо только культуру шляхетского государства можно противопоставить бунтарскому духу голытьбы. Гордясь своим умозаключением, он даже подобрел и уже ласковее обратился к Федю:
— Склоняй — естем полякем!
— Естем полякем... Естесь...
— Показывай пальцем!
Федь дрожащим пальцем указал на своего старшего брата Миколу, высокого чернявого мальчика, которому труднеевсех давалось учение.
— Естесь... полякем, он, она, оно, есте...
Но тут Микола вдруг встал и удивленно сказал:
— Ваша милость, я не поляк,— и вопросительно уставился на своего брата.
Тогда Федь громко расплакался:
— Ваша милость, я тоже... нет...
Пан Хрусцельский побледнел, поднял руку, растопырил пальцы, и ладонь коршуном упала на голову Федя. Тот упирался, хныкал, но учитель накрутил его волосы на пальцы и легко, как перышко, приподнял малыша с земли. Ребенок болтал растопыренными ногами и уже не кричал, а только стонал глухим, низким голосом. Его редкие вобненские волосы не выдержали тяжести, клок их остался в руке учителя, Федь хлопнулся на землю, тряхнул головой, неловким движением приложил руку к темени, увидел на пальцах кровь и потерял сознание. Тогда брат его Микола, сидевший позади всех у окна, встал и, бледный, как смерть, вышел. Когда он вернулся с водой для брата, он выглядел уже спокойнее, хотя руки его тряслись, как в лихорадке. Карман большой рваной блузы мальчика оттягивало что-то тяжелое и острое.
Но учитель не заметил этого. Он смотрел в окно, за которым бродили по грязи гуси, и думал, что эта голь не стоит его нервов и что он сегодня же напишет инспектору и потребует, чтобы тот прислал вспомогательную силу и приказал селу отстроить новую школу, так как эта не дает ему возможности развернуться и вконец разрушает его испорченное на службе отчизне здоровье. Кроме того, он предложил инспектору поохотиться в лесах графа Скшинского, где он, может быть, прислужится гостю своим дрилингом. Вспомнив о том, какие гости будут на графской охоте, пан Хрусцельский повеселел и велел детям спеть что-нибудь бодрое.
Те молчали и словно ждали чего-то.
— Спойте «Еще Польска»,— сказал он и устремил глаза на большеголовую, рахитичную девочку, сидевшую у дверей.
Она растерянно заморгала глазами, зашептала и неожиданно для себя тонким, пискливым голоском затянула:
Расти, расти, старый дуб могучий...
Сперва взразнобой, а потом дружно и громко весь класс подхватил песню о дубе, и казалось уже, что здесь ничего не произошло за минуту до того и что у вобненской детворы не быяо в мыслях ничего, кроме этого растущего дуба. Дети пели не очень стройно, но так громко, что гуси под окнами тревожно загоготали, расправили крылья, махнули ими и, едва касаясь земли, полетели на реку.
Однако песня скоро оборвалась. Пан Хрусцельский, синий от гнева, весь затрясся. Его глаза налились кровью. Он сжал кулаки, постоял минуту, точно в раздумье, затем подбежал к большеголовой девочке, схватил за шею ее и ее соседку, стукнул их головами, и тяжелые, страшные удары посыпались на груди, спины, головы детей. Пан Хрусцельский рассвирепел. Его широкий полушубок развевался по хате черными крыльями, и в воздухе, как стремительные мячи, мелькали могучие кулаки. Поднялся страшный крик и визг. Тех, кто хотел убежать во двор, учитель ловил и в остервенении бил головами о стены. Дети забивались под сани, но рука учителя находила их повсюду, выволакивала за волосы из-под саней и полуживых бросала под сапоги.
Как раз, когда пан Хрусцельский приблизился к последним рядам и нагнулся, чтобы вытащить очередную жертву, он почувствовал, как что-то острое и теплое вонзилось в его правый висок. Он выпрямился, удивленно огляделся вокруг и увидел мертвенно-бледное лицо Фединого брата. Черные глаза Миколы горели, как раскаленные угольки. В руке мальчик сжимал большой плоский камень с острым ребром. Пан Хрусцельский поднял обе руки, шагнул к Миколе, но вдруг выпрямился, напрягся и, как колода, свалился навзничь на землю. Онемевшая детвора осторожно подходила к нему, удивляясь, что он стал белый, как полотно. Когда из носа пана Хрусцельского тонкой змейкой поползла кровь, дети с криком бросились к двери.
III
Ветреным пасмурным днем жандармы повели закованного в кандалы Миколу в местечко. Грязные изорванные тучи плыли низко над землей, из-за них временами проглядывало солнце. Вели мальчика под вечер, и в этот вечер больше, чем обычно, звонили в церкви. Это звонили в память пана Хрусцельского. Он лежал, засыпанный бумажными цветами, на столе в комнате коменданта. У завешенного окна мерцала восковая свечка, и мутно блестел на офицерском мундире крест «Virtutimilitari»[5]. У изголовья покойника поп бормотал молитвы и одновременно обдумывал проповедь на завтра. Его старческое лицо пылало гневом. Он представлял уже себе, какими адскими муками будет грозить этой голытьбе, утратившей всякое подобие божие.
Между тем Микола уже миновал плотину и, сопровождаемый двумя жандармами, большими шагами удалялся от дома. Люди выбегали из хат и молча, пытливо смотрели на него. Потом выходили на дорогу и, перепрыгивая с камня на камень, шли позади.
У мостика, ежегодно сносимого половодьем, Микола увидел родителей и Федя. Мать обняла, поцеловала его, сунула ему в карман кусок черного хлеба и луковицу. Теснимая жандармами, она покорно подалась назад и с тихим плачем побрела по грязи вместе с толпой, к которой постепенно присоединилась чуть ли не половина села.
Вобняне шли молча, и никто не мог бы сказать, что движет ими — любопытство или сердечное участие.
Дойдя до околицы села, где кончались хаты и начиналась дорога, за которой морем разлился Сан, достигший чуть ли не самой лестницы дворца графа Скшинского, толпа остановилась и застыла. Микола обернулся на миг, тогда мать спряталась за спину своего высокого Андрия и сдавленно, грудью, всхлипывала.
Из-за облаков выглянуло солнце, и с ним вынырнул из мглы медленно, без крика приближающийся клин журавлей. Все подняли головы и, прищурившись, загляделись на стаю, а заместитель коменданта прицелился в птиц из винтовки и выстрелил. Толпа увидела, как Микола в страхе метнулся в сторону и бросился бежать. Жандармы стали кричать «стой!», но это не помогло. Микола бежал, как испуганная лошадь.
Через минуту он не слышал уже криков, как не услышал и выстрела.
Вдруг вся толпа тучей двинулась на жандармов. Помощник коменданта схватился за винтовку, но было уже поздно. Он слышал запах вобненских овчин, в глазах у него потемнело, и он, перепрыгнув через канаву, бросился вместе с другим жандармом бежать по единственному оставшемуся им пути — на Сан. На берегу они еще раз обернулись, и оба с хриплым криком кинулись в мутную быстрину. Волны закружили их, как колоду, и понесли на глубокое место.
Толпа молча стояла на берегу и тяжело дышала. На дороге голосила над Миколой Андрииха. Вобняне повернулись туда, и как раз в этот миг солнце осветило белоснежный дворец графа Скшинского, высившийся над парком двумя зубчатыми башнями. Вобняне морщили лбы и широко раскрытыми глазами смотрели на сказочный дворец. Они чувствовали, что сегодняшний день не похож на все другие дни их жизни, но случившееся сегодня было для них понятно, и они удивлялись только, что поняли это так поздно. Они видели, что солнце стоит еще довольно высоко и день еще не кончился. Они сознавали, что не смогут уже сегодня вернуться к своему труду, и поняли, что весь их труд, труд всей их жизни ни к чему не ведет, ничего не меняет, что не улучшатся и не станут просторнее вобненские земли, не родятся хлеба и никто не вымолит для них, вобнян, другой, лучшей доли. Они видели перед собой бескрайние просторы плодородных земель и За ними, в тихом парке, сверкающий на солнце дворец. Они видели ещё не вспаханный клин — из земли тянулась реденькая травка, и им захотелось пальцем поковыряться в черной, жирной земле. Вобняне двинулись на господское поле, сперва медленно, потом все быстрее и быстрее, потом, точно ветер подхватил их, из сотни грудей вырвался громкий крик без слов, и они грозной толпой бросились ко дворцу.
