— Нет, не Волга, — проговорил рядом стоявший худой, загорелый дочерна астраханец. — Здесь во времена Петра Великого по стене хлестали волны Каспия. А ныне, он, Каспий, вон куда от нас убежал — за шестьдесят километров, а то и дальше.
— Значит, здесь хлестало по этой стене? Видите, что творится в Поволжье? — обращаясь к Акиму Мореву, горестно произнес Иван Евдокимович. — На шестьдесят километров отступил Каспий. На сколько же по окружности сократилось водяное зеркало! Отсюда — обессилел и удар по суховею, — он достал книжечку и что-то записал.
«Напал на свое», — подумал Аким Морев, с восхищением глядя на то, как Иван Евдокимович наклоняется, щупает продольные борозды на стене.
— Так-так-так, — произносил тот, шагая вдоль стены, затем вскинул руку с книжечкой и потряс ею. — Вот еще доказательство, как безобразно человек относился к природе.
Побывав в облисполкоме, где им предоставили машину, закупорив ружья и припасы, они пошли в гостиницу, решив на зорьке отправиться в путь…
И всюду, где бы они ни находились, у Ивана Евдокимовича нет-нет да и прорывалось:
— Каспий-то, а? Вот так Каспий! — Даже ложась в постель, он произнес, словно говоря о человеке, которому верил, считал его честным, а тот неожиданно проворовался: — Вот так Каспий.
— Спим, — посоветовал Аким Морев.
— Спим, — согласился Иван Евдокимович и выключил свет, но заснуть не смог. То вставал, открывал окно, шепча: — Духота проклятая, — то снова ложился, ворочался, поскрипывая кроватью, затем опять поднимался, закрывал окно, бормоча: — Черт-те что, под нами фокстрот долдонят… видимо, в ресторане.
Мучила его, конечно, не духота и не обычная бессонница после сытного ужина. Вот и теперь, когда звуки фокстрота доносились уже совсем глухо, когда он сам удобно улегся на кровати, намереваясь наконец-то уснуть, — вот и теперь все равно сон не шел к нему.
«Мне уже пятьдесят, — думал он. — Полвека. Половину жизни я потратил на борьбу с суховеями. А что сделал? Вывел засухоустойчивую пшеницу. При лучших условиях она дает двести пудов с гектара. При лучших. А при худших? Худших-то больше. Деревянный кинжальчик — моя пшеница. С такими кинжальчиками и кинулись мы на страшного врага — на суховей. И спорим, деремся — кто первый с деревянным кинжальчиком кинулся на злейшего врага. Воины! Что и говорить. А знаем ли мы, какое орудие надо выставить против злейшего врага? Вряд ли. Ведь даже наши великие предшественники, как Докучаев, Костычев или тот же мой дед Докукин, Вениамин Павлович, все они вели опыты на крошечных участках, даже Вильямс и тот имел самую большую площадку — колхозное поле. А ныне дано — вести наступление широченным планом: всей страной, всем народом. Пригодны ли мы, генералы от агрономии, к борьбе на таком широченном фронте?!» — Эта мысль мучила академика и не давала ему заснуть.
— Аким Петрович, — позвал он робко. — Спите, голубчик?
— А как же? — сквозь сои ответил тот. — На то и ночь.
— Да. Но пора ехать, — строже добавил академик.
Аким Морев включил свет, посмотрел на часы и удивленно произнес:
— То ли часы у меня шалят, то ли академик шалит: всего-то минут пятьдесят я спал. До зари долго, — и закрыл голову одеялом.
— Нет. Пора. Пора, я говорю.
— Да что с вами, Иван Евдокимович? — встревоженно проговорил Аким Морев, глядя, как академик стаскивает с себя ночную рубашку, выказывая желтоватые наплывы жирка на боках.
— Не спал. Не сплю. Не усну. Вот и «что с вами». Поехали. В дороге вздремнем, а тут — в духоте этой… Провалиться бы ей, — не высказав того, что мучило его, проговорил академик.
— Сочувствую, хотя спать хочу — страх. — Аким Морев оделся, умылся, затем налил из термоса два стакана чаю и позвонил в гараж. — Разбудите, — говорил он кому-то по телефону. — Сейчас же. Едем. Срочно. Он знает куда и знает, где мы.
Вскоре появился шофер, шустрый, говорливый, и по-военному отрапортовал:
— Сержант Ахин, Федор Иванович, на боевом посту. Стрела моя с нетерпением ожидает вас у подъезда. Что прикажете?
— Эге. Молодец какой! Прикатил? А что за стрела? — любуясь его видом и расторопностью, спросил академик.
— Стрелой зову свой вездеход — «газик». Ему нет препятствий, всюду летит как стрела: грязь — давай, болото — давай, речка — давай, лишь бы не захлебнуться. Иной раз думает: «Вот ежели бы еще мне научиться летать, тогда авиацию побоку».
— Так и думает? Машина?
— Точно. Думает. А может, я за нее, — чуточку оторопев, проговорил шофер, но тут же снова начал сыпать словами.
— Садитесь, Федор Иванович. Чайку, — предложил Аким Морев.
— Эх, грамм бы сто с прицепом.
— Что за новая доза?
— Сто грамм водки и кружку пива.
— Ловко. Но чего нет — того нет.
Увидав ружья и припасы, шофер, не то хвалясь, не то как бы мимоходом, весь изгибаясь, почесывая затылок, произнес:
— А я, между прочим, винтовочку прихватил.
— Зачем? — спросил академик, глядя на него тяжелыми от бессонницы глазами.
— Волчишки могут подвернуться… ай тот же сайгак.
— Ведь запрещено сайгаков-то бить?
— А мы с научной целью. Вы же академик, вам положено знать, что там внутри у сайгака, почему, значит, он так скачет и по ночам скулит-плачет. А притом разрешили бить козлов, — хлопая глазами, делая наивное лицо, выпалил шофер.
— Ну и предприимчивый, — только и мог ответить Иван Евдокимович.
— Со мной не пропадешь, — твердо заверил Федор Иванович и, подхватив два чемодана, пошел к выходу.
2
Был поздний час, и город уже спал…
Спали магазины, лабазы, дома, дремали пустующие улицы. Около фонарей сонно вились тучи мошкары. Только Волга жила своей особой жизнью: отовсюду неслись разноголосые гудки, то густотрубные, то пронзительные до визга, то пискляво-гневные, напоминающие людей злых, но бессильных.
Во тьме не было видно ни пароходов, ни барж, ни баркасиков, но всюду что-то урчало, хрипело, било по реке лопастями и подмигивало разными светящимися глазами — один красный, другой зеленый. И по тому, как эти фонарики передвигались, мелькая то тут, то там, можно было заключить: на реке шла своя большая ночная жизнь.
Когда машина выскочила на паром, Аким Морев, облокотившись о крепкие перила, неотрывно стал смотреть на ночную Волгу, пригласив и Ивана Евдокимовича.
— Дорогу знаете? — спросил шофера академик.
— Дорог на Черных землях полно. Куда прикажете?
— Держите на Сарпинские озера.
— Бывал, — ответил шофер так, словно его просили зайти в знакомый киоск и купить там пачку папирос.
«Самоуверенный. Опасные такие шоферы», — подумал академик и, чтобы проверить Федора Ивановича, снова спросил:
— Километров двести пятьдесят будет?
— С гаком. А ежели собьемся, не в ту сторону ударимся, так-то может вырасти километров в триста.
— И такое бывает? — вмешался Аким Морев.
— Степь-матушка. Туда глянешь — ничего не видать, сюда глянешь — ничего не видать. Туда-сюда километров на двести — триста ни жилья, ни забегаловки, ох, горе мое. Сбился и считай — погиб в расцвете сил.
— Вот и завезете нас туда, где «считай — погиб в расцвете сил», — проворчал Иван Евдокимович, забираясь в машину. — Спать, — сказал он, удобно устроившись.
Федор Иванович некоторое время молчал, видимо занятый какой-то своей мыслью, затем, встрепенувшись, сказал:
— Ох, нет. Глаза завяжи — найду. Впрочем, на Сарпинском я был года три, а то пяток тому назад. Дичи там — ух! Попалите. Ружье раскалится до огненности: стволы кипят.
— Как же из него стрелять, ежели оно огненное, — сдерживая смех, произнес Аким Морев.
— А так уж. На то и охота. Впрочем, руки в воду обмакнешь и за ружье. Выпалил, и опять в воду, — нашелся с ответом шофер и сам рассмеялся. — Минутку терпения, — сказал он, сводя машину с парома. А когда свел ее на правый берег Волги, снова начал: — Я вот вам расскажу про собаку. Гончая, сука у меня была, — но тут же услышал, как издал легкий посвист задремавший Аким Морев. — Эх, не дослушали, — сокрушенно проговорил Федор Иванович и обратился к машине: — Ну, Стрелушка, ведь не впервые нам: всегда по ночам наши пассажиры спят. Да мы с тобой не дремлем. А ну-ка, прибавь газку. Давай-давай-давай, — легонько вскрикнул он и затянул какую-то древнюю песенку — не то татарскую, не то калмыцкую. Временами он обрывал тягучий мотив, полушепотом рассуждал то со Стрелой о своих делах, жалуясь ей на то, что жена, провожая, отобрала поллитровочку, и на то, что завгаражом вчера косо посмотрел на него, заявив: «Ты, Федор, закладывать брось».
— А я и не закладываю. Стрелушка, сама знаешь, ибо ты мой единственный честнейший свидетель: видишь, пью умеренно. Оно, конечно, когда водка своя, а ежели поднесут — тут пей сколько влезет. А вот еще хочу я, Стрелушка, домик срубить, — он шептал больше часа, выдавая Стреле все свои затаенные помыслы, уверенный, что никто, кроме машины, его не слышит.
