— А мне вот Степан Худяков жаловался, что рыбы у вас маловато становится, — сказал Василий, растирая краску в глиняном горшке.
Груня пожала плечами:
— Разве их это касается?
— Кого?
— Наших артельных руководителей. Пока есть рыба — ловят, а не станет — будут сидеть сложа руки…
Работая, Зубов посматривал на Груню и все время чувствовал на себе ее долгий взгляд. Они заводили разговор о реке, о рыбе, и Василий, загораясь, откладывал кисти и говорил:
— Мы все это по-новому поставим. Начнем реку изучать, рыбоводством займемся. Самое трудное — начать, а потом легче будет…
Он умолкал, задумывался о чем-то и признавался смущенно:
— Знаете, Груня, мне ведь самому еще учиться надо. Я вот хожу, присматриваюсь, рыбаков расспрашиваю. Вижу, что дело на участке неладно, а многого еще не понимаю. Чувствую только, что одному тут не управиться…
Груня слушала все, что говорил Зубов, и вдруг ловила себя на том, что ей хочется, как тогда, в санях, взять его покрасневшую от холода руку и согреть своей ладонью.
С грустью глядя на дремлющего в углу Ивана Никаноровича, Груня роняла негромко:
— Отец для вас будет плохим помощником… Слабый он человек…
— Ничего, — смеялся Зубов, — мы его подтянем…
— Вы поговорите с Архипом Ивановичем, — советовала девушка, — он тут всех знает и поможет вам.
— Да, конечно. Я с ним уже сговорился о встрече.
Как-то Зубов попросил Груню прийти с иголкой и подрубить края приготовленного им вымпела.
Сверкая стеклом и начищенной медью, «Стерлядь» стояла на высоких подставках, и на ней уже висели аккуратно сложенные, пахнущие смолой канаты, спасательные круги, а вдоль бортов лежали ярко раскрашенные багры.
— Можно начинать плавание! — воскликнул Зубов, встречая Груню.
Полюбовавшись лодкой, она села у дверей на ящике, и он положил ей на колени белое с красной каймой полотнище.
— Подшейте, пожалуйста…
За открытой дверью сарая были видны медленно летящие хлопья снега. Неподалеку, за ледяной полосой речушки, опушенные инеем, белели высокие тополя.
— Скоро весна, — задумчиво сказал Зубов.
Он вышел из сарая, набрал горсть снега и стал тереть испачканную краской ладонь. Возвращаясь, он нечаянно толкнул Груню, и она тихо вскрикнула, уронив иглу.
— Что вы? — испугался Зубов.
— Н-ничего…
Он взял ее руку и увидел на тоненьком Грунином пальце каплю крови.
— Как же это? — пробормотал он. — Это я виноват… Минутку… Надо сейчас же…
— Ничего не надо, — отрывисто сказала Груня и, краснея, склонилась над шитьем…
6
В середине февраля после сильных морозов началась оттепель. Вокруг станичных домов из-под талого снега показалась земля. Снег на реке потемнел, набряк от влаги и стал рыхлым и податливым. Целыми днями над рекой, особенно там, где проходила санная дорога, кружилось воронье.
На левобережье, среди лесных полян Тополихи и в молодой, засыпанной снегом лесопосадке, начались суматошные заячьи свадьбы. Поднявшись на крутой берег Дона, можно было видеть сотни заячьих следов. Разбрасывая лапками снег, зайцы бегали по лесу во всех направлениях, путали следы, сходились на белых полянах и, облюбовав какую-нибудь старую, покрытую обледенелыми водорослями вербу, начинали вокруг нее веселую свалку.
Иногда, опустив острую морду, по заячьему следу шла отощавшая за зиму лиса. Острый запах свалявшейся на лежках заячьей шерсти дразнил ее, она часами плутала по свежим следам на снегу, наспех съедала подвернувшуюся мышь-полевку и, провожаемая насмешливым стрекотанием вездесущих сорок, бежала дальше.
…Груня Прохорова почти каждый день бродила по лесу с ружьем. Она уже научилась читать мудрую и простую книгу лесной жизни, почти безошибочно могла определить по следу, спокойно ли шел ничем не пуганный зверь или бежал сломя голову, преследуемый врагом. Слабый запах талого снежка, молодой вербовой коры и карагача, дующий снизу ветерок, невнятный шелест и позвякивание чуть тронутых ледком тонких ветвей — все это было хорошо знакомо Груне, но теперь как-то по-особенному волновало ее.
В последнее время она все чаще думала о Зубове. Его серые глаза, ласковая усмешка, сильный грудной голос нравились ей, и она, незаметно для себя, потянулась к Василию.
По субботам в рыбацком клубе показывали кинокартины. До начала сеанса бойкий инвалид-кооператор раскладывал свои товары на столике, именуемом буфетом, и десятки парней и девушек подходили к столику выпить стаканчик виноградного голубовского вина или полакомиться конфетами.
Почти каждый раз бывал в кино и Василий. Витька убегал в клуб первый, Марфа оставалась дома одна, и Василию было жаль ее. Он звал ее с собой, и она чинно шла рядом с ним, в белом пуховом платке, в лучшем своем пальто, в модельных туфлях и новеньких сверкающих глянцем калошах. Зубов осторожно придерживал Марфу за локоть, усаживал на стул и, распахнув полушубок, садился рядом.
Груня видела все это и отворачивалась, покусывая губы.
«Ну и пусть, — говорила она себе, — очень надо…»
В клубе стоял неумолчный гомон, голубые облака махорочного дыма носились над темным потолком, впереди, у самого экрана, визжали ребятишки, а невозмутимый киномеханик часами настраивал среди зала свою передвижку.
Василий брал Марфу за руку и подводил к столику. Блестя глазами, смущенно посмеиваясь, она отказывалась от вина и деликатно ела купленные Зубовым конфеты, а он наливал стакан самого лучшего ладанного вина, подняв к лампе, любовался его солнечно-рдяными отсветами и выпивал за здоровье своей хозяйки.
Вокруг Груня слышала незлобивый, веселый шепот женщин-рыбачек:
— Кажись, наша Марфа инспектора обратала.
— Такая не пропустит!
— Как розочка расцвела, зарумянилась, глаз с его не спускает!
Груня и сама не знала, почему ей так неприятно было слушать все эти разговоры и почему поведение Зубова обижало и злило ее. Десятки раз она давала себе слово не ходить в клуб, чтобы не встречаться с Василием, но как только приходил субботний вечер, она одевалась, шла в кино и даже выбирала такое место, чтобы сесть поближе к Зубову и Марфе и слушать их негромкий разговор.
Уходя в лес, она чувствовала себя спокойнее. Правда, во время этих прогулок ей совсем не хотелось стрелять. Закинув ружье за спину, она брела по сугробам, всматриваясь в звериные и птичьи следы, подолгу стояла среди густых вербовых зарослей.
Странными были эти заросли. Древние вербы росли вдоль всего левого берега, и весенние воды приносили сюда множество сухих растений, ила, длинных, как нити, водорослей. Играя яростной круговертью, вода из года в год опутывала вербовые стволы мотками растений, а когда паводок сходил, на вербах оставались пышные рыжие шубы, проросшие множеством вербовых корешков. Зимой эти шубы засыпались снегом, обледеневали, и тысячи верб стояли над белой рекой, как сказочные изваяния великанов, пришедших из какого-то чудесного царства.
Прислонившись спиной к дереву, Груня слушала неясные звуки, едва различаемые в лесной тишине: то сорвется и, прошелестев в ветвях, утонет в сугробе ледяная сосулька; то, как далекий дровосек, застучит в тополях трудолюбивый черно-белый дятел, то треснет под лапкой выползающего из лежки зайца сухой, схороненный под снегом бурьян; то, поворачивая во все стороны синеватую голову, гортанно прострекочет качающаяся на ветке сорока…
Однажды Груню встретил на Тополихе Архип Иванович Антропов, бригадир первой рыболовецкой бригады, секретарь колхозной партийной организации. У него редко выпадало время поохотиться, потому что он всегда был чем-нибудь занят, но если оказывалась свободная минутка, Архип Иванович ходил в лес побаловаться с ружьишком.
Груня с детства любила и немножко боялась этого человека. Антропов был невысок, широкоплеч, коренаст. Его темное, как дубовая кора, лицо, густая, с проседью, борода и нависшие над крепкими губами усы, особенно его глаза, узкие и острые, как стальные буравчики, — все это притягивало людей неторопливой, спокойной силой, крепкой земной хваткой и молчаливым, глубоким сознанием своего человеческого достоинства.
Антропов ходил медленно, вразвалку, говорил очень мало, голос у него был густой, глуховатый. Все пятьдесят лет своей жизни он провел на воде, плавая по морям и рекам, и когда оказывался на земле, то ходил так, будто под ногами у него была качающаяся на волнах шаланда.
Бродя по опушке, Архип Иванович увидел свежий лисий след, долго плутал над берегом, потом попал в вербовую чащу и заметил среди деревьев Груню Прохорову. Еще издали, чтобы не испугать девушку, он негромко окликнул ее:
— Грунюшка!
И, подойдя ближе, сказал ласково:
— Ну, здравствуй, мальковая царевна! Сороку слушаешь? Чего ж хорошего она тебе напророчила?
