Будто не человек перед ней, а страшилище из сказок…
Коржов закурил, сделал несколько глубоких затяжек.
— Заморил я тебя рассказом… А мы ведь так и не пообедали.
Васенин промолчал. Он думал о том, как несправедливо порой складываются судьбы людей. Иной так себе, человечишко, а проживет жизнь припеваючи. О бедах только понаслышке знает. А такие вот, как Коржов, так и не видят сполна заслуженного ими счастья. Разминая отекшие ноги, Платон Николаевич поднялся.
— Ну что ж, пошли, перекусим, и картины мне покажешь.
Коржов оборудовал под мастерскую большой сарай, сложенный из старых железнодорожных шпал. Прорубил с южной стороны окно, покрасил пол, побелил изнутри — от этого в сарае стало светло и уютно.
Васенин и здесь заметил следы заботливых рук Натальи Васильевны: на окне — занавеска в затейливых узорах ручной работы.
На стенах висело несколько пейзажей и с десяток портретов девочки разного возраста. На полу, вдоль стен, стояли незаконченные холсты.
Свой осмотр Васенин начал с портретов. Вот белоголовая бутузка. Ребенку, видимо, показывают что-то очень забавное — так внимательно и напряженно ее личико, а ручонки тянутся вперед. Из приоткрытого ротика виднеется розоватый, только что прорезавшийся зубик.
Рядом — девочка побольше. Сосредоточенно прикусив сердечко нижней губы, она одевает куклу. А вот еще одна. Ей уже лет пять. Крадется на цыпочках по траве, ловит мотылек, который уже вспорхнул и вот-вот улетит. На нескольких полотнах были изображены школьницы в форменных платьицах. Разглядывая холсты, Платон Николаевич находил общее: все девочки были белокуры и голубоглазы.
— Дочка? — осененный догадкой, спросил Васенин.
— Она, — охотно подтвердил Коржов. — Только маленькую я, кажется, не совсем точно ее воспроизвел. По памяти… Когда Оленька была такой, как на этой картине, я еще за кисть по-серьезному не брался. Закрою глаза — и вижу ее той, маленькой, а на полотне все чего-то не хватает. Очень уж она здесь на всех похожа, а ведь в ней было свое, неповторимое.
— А где у тебя та — коронная? — спросил Платон Николаевич.
Иван Иванович показал на дальний угол. Там стоял большой холст. Подойдя вплотную, Васенин сначала ничего не мог понять в хаосе пятен и мазков. Тогда он повернул картину так, чтобы на нее падал солнечный свет, и стал шаг за шагом отходить.
И вот по мере отдаления в этой пестроте красок стало проявляться раннее утро. Лучи солнца почти горизонтально пересекали комнату и упирались в стену. В дверях — спина солдата на костылях. Посредине комнаты — молодая женщина. Она в одной сорочке. Видимо, только что проснулась и перед тем, как войти неожиданному гостю, заплетала перед зеркалом косы. Одна рука, зажавшая в пальцах конец незаплетенной косы, инстинктивно прикрывает открытую грудь. Испуг у женщины уже прошел, и теперь на ее лице полуулыбка с широко открытыми, изумленными глазами — радость, и счастье, и сострадание.
Вглядываясь, Васенин все больше замечал в женщине что-то знакомое: ему казалось, что он когда-то очень близко видел это лицо. Старался вспомнить и действительно вспомнил. Ну конечно же, это молодая Наталья Васильевна! Как это он сразу не догадался?
Платон Николаевич то приближался к картине, то удалялся, стараясь найти фокус. Но ему это не удавалось.
— Не пытайся. Напрасные старания, — поняв его намерение, сказал Коржов. — Я же тебе говорил — картина не готова. Над ней еще работать да работать.
— Как ты назвал ее?
— «Долгожданный». Но это пока условно. Дать название картине, оказывается, нелегкое дело.
— Ты здесь написал свою встречу с Натальей Васильевной?
— Нет. Хотя я, действительно, изобразил женщину с лицом Наташи. Почти такой, какой она была тогда. И то только потому, что другое лицо я бы, пожалуй, не сумел написать. Настолько оно заслоняет все остальные лица. Но сюжет картины обобщенный. Ведь таких встреч и возвращений были сотни тысяч. Ну, а как тебе картина, по-честному, а? — И Иван Иванович застыл в немом ожидании.
— По-честному, говоришь? — переспросил Платон Николаевич. — По-честному, даже то, что ты успел написать — здорово. Я уверен, что картина на выставке будет иметь огромный успех.
— Это ты, конечно, сильно преувеличиваешь. Огромный, — повторил Иван Иванович. — Я-то ей цену знаю.
— Чего ты знаешь? — оборвал его Васенин. — Ты и себе, чурбан ты этакий, настоящую цену не знаешь, не то что картине. Видно, раньше всех тебя Наталья Васильевна открыла. Только теперь я ее начинаю понимать. А я, старый дурак, еще час назад жалел тебя. Думаю: какой он несчастный. Я еще не встречал в жизни человека счастливее тебя. Ты имеешь талант. Знаешь, что это такое, или нет? — Васенин выпрямился, посерьезнел и заговорил торжественным голосом: — И вообще ты должен отбросить в сторону все, что тебе мешает творить. Ведь ты теперь принадлежишь не себе, а людям. Понял?..
Платон Николаевич поднял указательный палец и повторил раздельно, по слогам:
— Лю-ю-дям!
Платон Николаевич до глубокой ночи бродил по улицам города. Тротуар, затемненный деревьями, казался узким и душным, ветви то и дело хлестали по лицу. Другое дело — широкое светлое шоссе! Асфальт, смоченный к вечеру автополивщиком, дышит легким туманцем, со всех сторон веет свежестью. В это время улицы почти безлюдны. Парочки притаились по скверикам и еще не начали расходиться по домам, ночная смена только просыпается. Лишь около некоторых домов у столиков под фонарями суетятся заядлые любители «козла». Эти будут стучать «костяшками» до тех пор, пока жены силой не разведут их по квартирам. Платон Николаевич шел не торопясь, засунув руки в карманы: впереди добрая половина ночи.
Тишина. Все звуки предельно четки. Лишь изредка в каком-нибудь конце улицы раздастся негромкий человеческий голос, да время от времени от набежавшего ветерка торопливо, как вспугнутые птицы, захлопают листьями тополиные верхушки. Ветер ласково гладит траву в газонах, и она покорно клонится к земле. Но ни свежий воздух, ни безмятежный лепет тополей не успокаивали Васенина. Сегодня ему почему-то было особенно тяжело. Вот уже два года, как Васенин ушел на пенсию, и все дни стали похожи один на другой. Вспомнился рассказ Коржова. Насколько сложна его судьба! Но Коржов уже нашел свое место в жизни. Это, видимо, он уже сам начинает понимать. И как бы ни сложилось его личное, Коржов будет счастлив тем, что он способен давать людям радость. А это наивысшее счастье человека.
Платон Николаевич знал, что в возрождении Коржова к жизни, в открытии Коржова-художника есть и его доля. Вишникин говорил: «Когда первый раз тебя жизнь стеганет, так ошалеешь, думаешь: все, конец. А потом она бьет тебя, а ты ничего. Только злее становишься. Ко всему можно привыкнуть!» Неправда… Рабочему человеку
