наложила блюдечко вишневого варенья и завернула в лоскуток целых пять кусочков хорошего сахару.
— От кисленького, я вам скажу, у роженицы сердце отходит. Помню, как у меня первенький родился, я ничего в рот не брала, только лимонный квас, доченька… Дай-ка я сама сбегаю поглядеть. Мужчина — разве он что понимает!
К полудню в избушке Юраса собралось много женщин из околотка, они окружили кровать роженицы, брали ребенка на руки, пеленали его, укачивали. Каждая знала, каковы у новоселов достатки, и каждая что-нибудь захватила с собой, одна — пеленку, другая — узорный поясок.
Ульона пообещала принести пару рубашонок, а еще одну она из большой перешьет, ее дети повырастали, больше ей уж не понадобятся.
— Ой, не зарекайся, Ульона! Я после своего второго тоже вот так говорила. А разве божью волю угадаешь? Как посыпались они один за другим — целая шестерка, и все конца нет. Нечаянно, словно играючи… Уж сколько тебе богом назначено, столько и будет.
— Да что ты, голубка, на бога возводишь! Баловство одно. Наплодишь их кучу, а как надо одеть их да накормить, — ни богу, ни чорту рогатому. Ни тебе выучить их всех, ни доглядеть, — вот и вырастают ворами. Погляди вон, как у господ: заведут себе по одному ребенку, по два — и хватит. И заботы нет, как вырастут, — и на войну не берут их, а у тебя, горемычная, сердце замирает: заберут, убьют.
— У господ, говоришь… Будто у них не так устроено… Кажись, все голыми рождаются. А вот, когда Билинаускене рожала, так доктора за доктором везли, сколько шума-то, суматохи было! А когда у тебя, — хоть околевай!
У каждой из этих женщин было что порассказать: как проходили первые и вторые роды, как одной они очень тяжко дались, а другая в тот же день встала и пошла управляться со скотиной.
Говорилось все вполголоса, словно в комнате лежал покойник. Почти все бабы находили ребенка красивым, милым, — чистый ангелочек! — и очень похожим на отца.
Звонким голосом, будто издалека, откликнулась Моника: она хотела бы назвать сына Казисом. Это в честь ее отца, которого пьяный граф до смерти засек у себя на конюшне.
Женщины согласились, что имя очень хорошее, но тем не менее принялись перечислять на память имена святых, какие только знали по календарю.
О чем только они тут не порассказали, припоминая всякие небылицы; новый человек во всех пробудил материнские чувства.
Одна уже предсказывала, что он будет ксендзом, другая — ученым.
* * *
Родился Казис поздней осенью, незадолго до Нового года, но в метрические книги его записали только в следующем году. Мать с отцом рассудили, что так будет лучше: годом позже доведется итти в солдаты.
Звонкими переливами своего неугомонного горлышка оглашая темную избушку, он наполнял счастьем сердца отца и матери, но будил в них и заботу. И не раз потом, когда они, бывало, начинали попрекать друг друга из-за недостатков в хозяйстве, когда отец ворчал за нерасчетливо истраченные деньги, небережливость, мать прижимала к груди малютку, целовала его и, плача, говорила:
— Казик, когда же ты заступишься за меня, бобик?
Отцу не нравились эти обращения за защитой к маленькому.
— Да что я бью тебя, что ли? Уж и слова нельзя сказать, попрекнуть не смей. Не надо было раздавать кудели, сама знаешь, каково ее добывать. А чем мы сами покрываться будем?
— Все равно, мне одной с ребенком на руках не перепрясть всего. И что ж поделаешь, коли такое у меня сердце, — когда просит у меня, кто победнее, — не могу отказать!
— Сердце сердцем, а и ума не теряй.
И тогда мать складывала ручку Казика в кулачек и шутливо грозила ему:
— Ну-ну! Вот мальчик задаст тяте, нельзя мамку бранить. Поколотим тятю!
Потом, играя с ребенком, подбрасывая его вверх, прижимая к груди, к лицу, Моника говорила:
— Нет, малютка любит тятю! Вот, вот: те-те-те!.. Слышишь, ягодка уже говорить умеет. Ну скажи еще раз: те-те-те! Юрук, возьми-ка его, видишь, он к тебе тянется.
И отец, чем бы он ни был занят, откладывая работу, брал малыша на руки. Но не успеет он подбросить его раз-другой под самый потолок, по-мужскому, как малыш опять просится к матери.
— К маме, бобик? Вот я, тут! Не пойдем больше к тяте, у него рот колючий, как у ежа. Тятя твой не бреется, не хочет красивым быть для мамы. Не любит он маму. О-па! Убежим отсюда! Ай, ай! Ты что это наделал, — рыбку ловить вздумал!
Если отец, увидев мокрый передник Моники, подшучивал над проделками Казика, она сердилась:
— Вот как шлепну тебя мокрой пеленкой! Нашел над чем смеяться. Тебе бы помучиться так! Не успеешь вытереться, того и гляди опять, — оба донышка дырявые.
III
Пришла такая пора, что добровольцу и побыть с женой и с малюткой не стало времени: крестьян и батраков растревожили вести, занесенные из городов и чужих краев последними вернувшимися домой фронтовиками и беженцами: земля, которую их отцы сотни лет орошали своим потом, будет скоро поделена между теми, кто ее на самом деле обрабатывает.
Замолкли последние раскаты боёв за независимость, благодарные соотечественники с музыкой похоронили погибших за родину, поставили на их могилах кресты, на крестах прибили доски со стихами поэтов.
Безземельные батраки, бывшие крепостные, ждали справедливого раздела богатств и земель, которые они отвоевали. Что ни день в Сармантай приезжали все новые и новые агитаторы, все разных партий, они разъясняли свои программы, и, если верить их словам, каждая из них была лучше других, более подходяща.
Весной, когда пришла пора сеять, управляющие имениями сбежавших за границу от войны и революции помещиков никак не могли заставить своих батраков приняться за полевые работы. Не действовали и угрозы выбросить их из усадебных помещений, отнять скот и все пайки, что получили они от помещиков. Батраки чего-то ждали, собирались кучками, посмеивались над вчерашними своими управителями, а если они пробовали браниться, угрожающе отвечали:
— Тише, тише, панок! Прошли те времена, когда вы у нас на шее сидели!
И батраки-издольщики, и наемные рабочие поместья Вишинскине совсем перестали выполнять распоряжения управляющего, не выходили в поле, ожидая, что скоро вся земля пойдет в раздел и от имения ничего не останется. Когда Ярмала попробовал привезти рабочих со стороны, то батраки испортили плуги и бороны, подрезали упряжь. Беря пример с новых органов самоуправления, батраки в Вишинскине избрали и свою делегацию, которая от их имени вела переговоры.
По ночам молодежь распевала под самыми окнами помещичьего дома, хозяйничала в парке, ловила
