с обычной торопливостью натянул брюки, рубашку, сбегал в умывалку, обтер на ходу полотенцем лицо и, волоча за собой свой толстенный, до отказа набитый портфель, умчался в академический вычислительный центр. Хождение в коридоре мало-помалу улеглось. Наступила тишина, от которой даже в ушах звенело. Только пронзительный скрежет трамвая на расположенном через квартал повороте напоминал о том, что город приступил к исполнению своих повседневных обязанностей.
Едиге продолжал лежать и, считая себя отдыхающим, пытался размышлять о чем-нибудь приятном, погружаясь в сладостные мечты. Однако с мечтаниями, да еще и сладостными, как-то не получалось. Видимо, нужен предмет для мечтаний, нужна цель, нужен смысл. Без этого мысли его разбредались в стороны В конце концов его утомило это н и ч е г о-н е-д е л а н ь е, а точнее — н и ч е г о-н е-д у м а н ь е. Он устал, как от тяжелой работы. Какой дурак сочинил пословицу: «Хорошо лентяйничать, если есть, что поесть»?.. Выходит, будь у человека в достатке хлеба, он бы с радостью ничего не делал? И это радость — ничего не делать?.. Ну, нет, — решил Едиге, — невеликая это радость… Кстати, — подумал он, — я хочу есть. «Не хлебом единым жив человек», это верно, однако, и без хлеба нельзя. Другое дело, если кто-нибудь подавал бы еду тебе в постель. Как в фильме «Рапсодия». Там одна красотка все носила по утрам кофе в постель своему возлюбленному, скрипачу… Кажется, там… Но музыка была в этом фильме отличная. Чайковский, Рахманинов… Тренировка. Не только музыкантам — в любом деле необходима тренировка, постоянный, упорный труд. Это как в спорте. Если стайер всерьез думает добиться успеха, он каждую неделю, готовясь к соревнованиям, пробегает по триста — триста пятьдесят километров. Хороший штангист ежедневно поднимает над головой десятки тонн. Ну, а путь, который должны одолеть мы, длиннее любой дистанции. И груз куда тяжелее самой тяжелой штанги! Даже прославленный спортсмен примерно в тридцать лет прощается со спортом. А мы до конца своих дней в строю. Попробуй выдержи такой марафон! А не выдержишь — спрячь в карман поглубже свое пустое тщеславие, зажми рот и не называй себя Человеком. Ты не человек тогда — жалкое двуногое… Однако всякое двуногое нуждается в еде. Пора вставать…
Едиге только сейчас почувствовал, что на улице зима, и не первый день. Стволы дубов и тополей так и потрескивают от мороза. Студеное небо хмурится — низкое, серое, оно похоже на засаленное полотенце. Снег, припорошенный копотью заводских труб и газа, сброшенного множеством проносящихся по улице машин, приобрел какой-то буроватый оттенок. Может быть, от того, что без солнца воздух тускнеет, Едиге кажется, будто и стены домов, и деревья, и столбы под проводами покрыты налетом сажи.
На Никольском базаре, рядом с общежитием, — издавна облюбованная студентами столовая национальных блюд. Мясо, манты, лагман, плов. Готовят здесь вкусно и недорого, перца и уксуса не жалеют. К тому же обслуживают быстро, не задерживая посетителей… Едиге, собиравшийся заказать в превосходной этой столовой, где так сытно и дешево кормят, сразу два вторых, уперся в заколоченную неоструганной доской дверь. Закрыто. Пожалуй, насовсем закрыто — здание идет под снос… Да, он слышал, на этом месте построят новую столовую, большую, современную, — стекло, электрические плиты, разнообразное меню… Эх…
Едиге свернул в тихую улочку, на которой почти не было машин, и направил свои стопы к центру. Прохожих мало, лишь изредка пробегут мимо девушки, пересмеиваясь на ходу, все почему-то парочкой, или юноши прошагают деловито — с раздутыми портфелями в руках, с тетрадками под мышкой. Это — университетские, кто на лекцию, кто с лекции. Идут себе, как ни в чем не бывало, уверенной, легкой походкой. Едиге вспомнилось какое-то стихотворение о молодежи — такой, как эта: ей уютно в шумном городе, словно ребенку в тихой колыбельке…
Едиге не спешит, все, кто движется с ним в одном направлении, без усилий обгоняют его. Но вот и он догнал и сейчас опередит кого-то, еще более неторопливого… Худая, костистая спина, с которой свисает долгополое пальто с мятыми, потерявшими форму плечами; под стать пальто и поношенная кепка с махрами по краям; человек тащится с трудом, словно превозмогающий себя пьяный — то вдруг рванется вперед, как бы стремясь кого-то настичь, то едва-едва, как в замедленных кинокадрах, переставляет ноги, плотно припечатывая каблуки к земле. Со стороны может показаться, что идти ему мешает длинная, чуть ли не волочащаяся по земле нитяная сетка, набитая какими-то свертками. Он то и дело ее перекладывает из руки в руку, из левой в правую, сетка лишает его спокойствия… Но вдруг он распрямляет сухую спину, кончиками пальцев приглаживает на затылке давно не стриженные буровато-серые завитки, бормочет что-то, размахивая свободной рукой. И, пройдя немного, сникает снова, голова уныло опускается, спина сутулится… Так повторялось несколько раз. Наконец, поблизости от гостиницы «Алма-Ата», он внезапно свернул в сторонку, остановился, сунул руку в свою сетку, порылся среди свертков, раздобыл там заточенный с обеих сторон карандаш, листок бумаги и, пристроив его на полусогнутом колене, начал писать. Это был, как уже догадался Едиге, тот самый старик, с которым он постоянно сталкивался в библиотеке. Не задерживаясь больше, проголодавшийся Едиге направился к пельменной на углу улицы Мира — «вожделенной цели своего путешествия», как было бы сказано в старинном романе.
В этот час, между завтраком и обедом, пельменная была пуста. Но едва Едиге собрался выбить в кассе чек, как чье-то острое плечо оттеснило его в сторону.
— Простите, — услышал он, — вы шли следом за мной, так что моя очередь первая.
Едиге удивился, но спорить не стал. Это был все тот же старик.
Он выбил стакан чая за две копейки.
Попросив у мойщицы посуды два чистых стакана, он разделил свой чай на три части. Каждую он разбавил кипятком. Получилось три стакана, до краев наполненных чуть желтоватой жидкостью. Вряд ли можно было назвать ее чаем.
Дождавшись, пока Едиге сядет, старик присел к его столику.
— Вы не обиделись на меня?
— Что вы… — пожал плечами Едиге.
— Вот так-то, милый мой, — сказал старик, распутывая узел, который стягивал сверху сетку. — Во всем нужен порядок.
Он вытащил из сетки что-то, многократно завернутое в газету. Пока он, шурша, разворачивал сверток, газета накрыла почти весь стол, словно распущенная чалма правоверного мусульманина. Из середины свертка старик извлек надкушенную баранку. Положив ее поверх одного из стаканов, он снова с той же аккуратностью сложил газету и вернул ее в сетку, к остальным сверткам.
— Вы много читаете, подолгу засиживаетесь в библиотеке, — сказал он, пристально взглянув на Едиге. — Вы что-нибудь слышали о поэте Кульдари?
Едиге напряг память.
Старик беззубыми розовыми деснами отгрыз-отломил краешек баранки, глотнул из стакана. Чай
